Книга "На огненном рубеже"

 Составитель и литературный редактор – Гребенюк Л.И.

Члены редколлегии:

Аимин А.А.

Михайлова Е.Н.

Обухова Т.И.

Полячков М.И.

Сеуткин В.А.

Солдатов А.В.

 

Книга издана по инициативе и финансовой поддержке

администрации муниципального образования „Лужский район“.

 

Фотоматериалы предоставлены Лужским историко-краеведчес-ким музеем и редакцией газеты "Лужская правда".

 

Редакционная коллегия выражает благодарность Елене Николаевне Гребневой, предоставившей для публикации воспоминания своего отца Павлючука Н.А.

 

У ВЕЧНОГО ОГНЯ ПАМЯТИ

Неумолимо идет время. Все дальше и дальше от нас уходит день, ставший эпохальным не только в истории нашего народа, но и всего человечества.

9 мая 1945 года закончилась Великая Отечественная война, в которой победил советский народ. Мир был спасен от фашизма. Вся последующая история показала, что цивилизованное человечество сделало главный вывод: решение территориальных и идеологических разногласий военным путем приводит к невосполнимым жертвам и разрушениям.

Прошло 60 лет, но память о трагических событиях военных дней жива и должна жить как страшный урок истории. Эта память – предостережение для наших потомков.

Война не заканчивается сразу и навсегда - она еще продолжается в жизни двух-трех поколений. Но уже подрастают те, для кого Великая Отечественная война такая же история, как и все предыдущие войны, изучаемые по учебникам в школе.

В последние годы извращаются многие исторические факты. Это подтверждается "творческими изысканиями" молодых писателей, сценаристов и режиссеров, использующих трагические события военных лет в качестве фона в своих произведениях. Участников Великой Отечественной становится все меньше и меньше. Тем ценнее воспоминания ветеранов, их эмоциональное восприятие далеких огненных лет.

Сегодня пришло время посмотреть на события военных лет более объективно. Для всех нас сейчас очень важна историческая достоверность, истинные факты. Именно потому со страниц этого сборника звучат голоса очевидцев и непосредственных участников войны.

Мы преклоняем колени перед бессмертным подвигом победителей. Данью их мужеству и стойкости является этот сборник. Пусть он, как малая искорка, вольется в неиссякаемый вечный огонь нашей памяти, восстановив события, происходившие в маленьком российском городке Луге, оказавшемся на одном из огненных рубежей Великой Отечественной войны.

Подвиг защитников Луги

Оборона Луги – одна из славных страниц в истории великой битвы с фашистами. Наш город оказался на центральном участке Лужского рубежа.

Наступление на Ленинград вела группа армий „Север“, в составе которой были 16-я и 18-я армии, а также 4-я танковая группа – всего 29 дивизий. С воздуха их поддерживал 1-й воздушный флот.

Исполняя директивы Ставки, командующий Северным фронтом М.М. Попов 5 мая 1941 года образовал Лужскую оперативную группу во главе с заместителем командующего фронтом генерал-лейтенантом К.П. Пядышевым. В неё вошли четыре стрелковых дивизии, три дивизии Ленинградской армии народного ополчения, стрелковая бригада, ленинградские пехотные и стрелковые пулеметные училища, артиллерийские, танковые и инженерные части. 23 июля в целях улучшения руководства войсками Лужская оперативная группа была разделена на три самостоятельных участка: Кингисеппский, Лужский и Восточный. Лужский участок обороны возглавил генерал-майор А.А. Астанин.

Одновременно было развернуто ускоренное строительство укреплений на линии Нарва – Луга – Старая Русса и начата подготовка оборонительного рубежа Колпино – Красногвардейск (Гатчина). Ленинград как бы полукольцом прикрывают реки Плюсса, Луга и Оредеж. Сама природа уготовила этим рекам с их высокими и болотистыми берегами роль естественного оборонительного рубежа, который укреплялся дотами, дзотами, противотанковыми рвами. Работы продолжались круглосуточно, не прерываясь даже во время частых обстрелов и бомбежек авиацией противника.

6 июля нашими войсками был оставлен Остров, 9 июля немцы заняли Псков. Они рассчитывали быстро проскочить небольшой город Лугу. Пленные, захваченные в бою 9 июля, подтвердили, что войска 41-го моторизованного корпуса генерала Рейнгардта стремятся кратчайшим путем пробиться в Ленинград.

10 июля передовые отряды гитлеровцев добрались до реки Плюссы. Этот день вошел в историю Великой Отечественной войны как начало героической обороны Ленинграда.                                                                

Главное направление вражеского наступления на Лугу прикрывали 177-я стрелковая и 24-я танковая дивизии. Их поддерживали группа Артиллерийских краснознаменных курсов усовершенствования командного состава (АККУКС), 235-ая и 111-ая стрелковые дивизии, ополченцы.

В борьбе с захватчиками русские люди всегда создавали народное ополчение. И в тяжелом 1941 году из рабочих-добровольцев Балтийского судостроительного завода были сформированы отдельный артиллерийский пулеметный батальон и партизанские отряды, которые забрасывались в тыл врага.

Когда ополченцы прибыли в Лугу и эшелон остановился у станции, город подвергся интенсивному артиллерийскому обстрелу. Это было их первое боевое крещение. Вот так началась оборона Луги одним из батальонов, входящим в состав 177-й стрелковой дивизии (командир дивизии – полковник А.Ф. Машошин, начальник штаба – полковник И.С. Павлов, будущий почетный гражданин Луги). Батальону были отведены позиции на окраине Луги от Лангиной горы до военного городка протяженностью почти пять километров. Большинство  из тех молодых ополченцев так и остались лежать здесь, под Лугой.

До наших дней в этих местах сохранились доты, дзоты, окопы. В 1966 году Балтийским судостроительным заводом был установлен монумент на передней линии обороны в июле – августе 1941 г. Там же, на Лангиной горе, в память о героях-артиллеристах водружена на постамент гаубица времен войны (ее откопали здесь через 30 лет после Победы).

Командный пункт 177-й стрелковой дивизии находился в парке на Лангиной горе. Оттуда и поступали все приказы на передовую. Так, на рубеж Плюссы были выдвинуты 483-й полк и 710-й гаубичный артиллерийский полк. В их задачу входило прикрытие Киевского шоссе и железной дороги. Другие полки 177-й дивизии заняли оборону южнее Луги по линии Корпово – Бараново – Раковичи – Наволок; 486-й полк закрепился правее шоссе, на участке Лесково – Ильжо; слева от дороги до озера Череменецкого стоял 502-й полк. Здесь же развернули боевые порядки 706-й артиллерийский полк и 49-й танковый полк 24-й танковой дивизии. 

На Лужском рубеже только дивизионом капитана Синявского были уничтожены тридцать семь фашистских танков. Курсанты-кировцы под Большим Сабском пятнадцать часов  подряд отбивали яростные атаки врага, уничтожили 600 гитлеровцев и не отступили. За этот бой, в котором погибли около двухсот курсантов, Ленинградское высшее военное училище имени Кирова было награждено вторым орденом Боевого Красного Знамени.

7 и 10 июля противовоздушной обороной города были  сбиты первые немецкие самолеты. 10 июля командир звена 154-го истребительного полка Сергей Титовка в районе Городца лобовым тараном уничтожил фашистский бомбардировщик. За этот подвиг 22-летнему летчику посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза. 17 июля около озера Самро заместитель командира эскадрильи 159-го истребительного полка Павел Лебединский таранил „мессершмитт“. Перейдя линию фронта, во вражеском тылу южнее Луги начали действовать подразделения третьего истребительного полка особого назначения.

Не добившись успеха на главном направлении у Городца, 24 июля немцы крупными силами при поддержке авиации перешли в наступление по дороге Югостицы – Наволок – Стрешево. Из Югостиц, уже занятых врагом, о продвижении большой колонны танков с автоматчиками сообщила по телефону одному из организаторов обороны Луги И.Д. Дмитриеву Тося Петрова. Это важное сообщение срочно было передано на КП 177-й дивизии. Противник был встречен огнем артиллерии. Позже Тося погибнет в партизанском лагере под Мшинской, оставив себе последнюю пулю в неравном бою. Ей тоже будет присвоено звание Героя Советского Союза.

В районе Череменецкого озера, где 8-я немецкая танковая дивизия прорвала нашу оборону, 24 июля 1941 года совершил подвиг Герой Советского Союза В.К. Пислегин. Юный лейтенант возглавил контратаку. Несмотря на отчаянное сопротивление, враг был выбит из деревни Югостицы. Этот жаркий бой для Виктора Пислегина был последним. Бывший командир 49-го танкового полка В.Г. Лебедев вспоминал в 1966 году: „До последнего момента из горящего танка Пислегин докладывал командиру обстановку на поле боя, но уже на земле, охваченный пламенем, упал и подняться не смог“.

В те дни в газете „Правда“ была опубликована статья „Большое мужество маленького города“.  В ней Д.Руднев писал о сражениях на Лужском рубеже, но по военно-оперативным соображениям Луга названа городом Н-ском.

После войны фельдмаршал Манштейн в книге воспоминаний „Утраченные победы“ признал: „Под Лугой русские обладали сильной артиллерией“. Немцы попали под мощный удар артиллерийской группы под командованием полковника Г.Ф. Одинцова (позже он возглавит артиллерию всего Ленинградского фронта, станет генералом, а потом и маршалом артиллерии).

Темп наступления гитлеровцев катастрофически падал, а в конце июля – начале августа и вовсе иссяк. Враг был ошеломлен непредвиденной задержкой. Гитлер спешно отправился в штаб группы армий „Север“ и назначил последний срок взятия Луги – 10 августа.

А в это время фашистская пропаганда изощрялась в восхвалении „побед доблестных войск фюрера“ и в изображении „нищей России“. Захваченный в плен обер-ефрейтор дивизии СС „Мертвая голова“ рассказывал: „У Луги мы три недели топтались на одном месте, а наши корреспонденты писали каждый день о быстром продвижении вперед. Взвод пропаганды фабрикует фальшивки, фальсифицирует факты. Когда мы занимали какой-либо населенный пункт, фотографы по приказу командира взвода обер-лейтенанта Рюле с помощью солдат сгоняли местных жителей к полуразрушенным постройкам или нежилым домам. Здесь жителей раздевали, напяливали на них тряпье и приказывали им занимать позу по усмотрению фотографов. Эти снимки немедля отсылались в Германию для опубликования в газетах со следующей надписью: „Так живут в России“.

Упорное сопротивление наших войск вынудило германское командование временно прекратить наступление на Ленинград. Сотни, тысячи людей делали все, что было в человеческих силах, чтобы выстоять, измотать врага. И они выстояли, их не устрашили даже психические атаки дивизии СС „Полицай“ южнее деревни Раковичи. Одиннадцать серо-зеленых шеренг, над которыми развевались штандарты с изображением черной свастики, двигались к нашему переднему краю. Они были встречены мощным артиллерийским огнем. Потеряв два полка и командира генерал-лейтенанта Мальверштенда, дивизия отступила.

Маршал А.М.Василевский писал: „…на Лужской полосе обороны развернулись яростные бои. Часто они не имели пауз, длились сутками, доходили до рукопашных схваток“.

В районе населённых пунктов Заполье, Городец, Серебрянка, Югостицы, Наволок, Смерди, Старая Середка, Раковичи, Озерцы, Муравейно, Бараново, Корпово, Лесково стойко сражались защитники Лужского рубежа. Удивительным оптимизмом дышат строки, написанные 9 августа бойцом 177-й стрелковой дивизии Н.Я. Малышевым родным в город Боровичи Новгородской области: „… что касается меня, то уже месяц, как воюю, чувствую себя хорошо, на здоровье жаловаться не могу. О действиях врага надо сказать, что его наступательный порыв свелся к нулю. За весь истекший месяц ему удалось продвинуться на такое расстояние, которое он раньше покрывал в течение одного часа. Как видите, такое соотношение в темпах наступления гитлеровцев в начале войны и сейчас свидетельствует о том, что противник начал выдыхаться, а сопротивление наших войск неизменно возрастает… в общем, враг не так силен и устойчив, как кое-кто его представляет“.

Какой ценой доставалось врагу продвижение на каждый километр к Ленинграду, свидетельствуют записи в служебном дневнике генерала Гальдера: „На 01.08.41 г. группа армий „Север“ имела потери 42 тысячи солдат и офицеров. Из строя вышло до 38% автотранспорта“. А вот запись от 2 августа: „Группа армий „Север“ не добилась никаких успехов в наступлении“. Лужский „орешек“ оказался не по зубам фашистским генералам Рейнгардту и Манштейну.

Упорные бои развернулись за Лугу с 10 по 13 августа. 10 августа, как и ровно месяц назад, враг бомбил город. Были очень сильные разрушения, но немцы не могли прорвать нашу оборону. Однако на флангах положение сильно ухудшилось: 16 августа противник овладел Новгородом и Батецкой, прорвался к реке Оредеж, а на западном направлении приблизился к дороге Кингисепп – Ленинград. Началась срочная эвакуация оборудования завода „Красный тигель“ и абразивного завода „Смычка“, городской электростанции, нескольких машинно-тракторных станций, сельхозинвентаря, запасов продовольствия и многого другого. На восток области, на Вологодчину перегоняли стада из совхозов и колхозов. В сложных условиях в сибирском городе Новокузнецке тигельщики наладили выпуск продукции, а абразивщики – производство в Златоусте.

Самыми тяжелыми для защитников Луги были 21 и 22 августа. По всей линии обороны шел бой. В районе деревни Беково и села Рождествено гитлеровцы перерезали шоссейную дорогу на Ленинград. Снабжение резко ухудшилось, а затем прекратилось совсем. Защитникам Лужского участка поступил приказ об отходе. 23 августа наши войска уходили из Луги. К утру следующего дня город опустел.

Части Лужской оперативной группы еще несколько дней мужественно сражались у поселка Толмачево и станции Мшинской. 25 августа командный пункт 41-го стрелкового корпуса перешел в Пехенец, а 177-я дивизия – северо-восточнее деревни Жельцы. Наши бойцы сдерживали наступление противника до 27 августа,  а через двое суток генерал-майор А.А. Астанин начал выводить войска на север. Многие защитники Лужского оборонительного рубежа погибли при отступлении: сгинули в болотах, расстреляны фашистскими самолетами на бреющем полете. К 15 сентября уцелевшие части вышли в район Слуцка и на реку Волхов.

Начальник генерального штаба маршал Советского Союза А.М. Василевский, отмечая значение Лужского оборонительного рубежа, ставил его в один ряд с такими сражениями первого периода Великой Отечественной войны, как оборона Бреста, защита Могилева и Смоленска. Об этом же в своей книге-хронике „Лужский рубеж“ пишет участник боев под Лугой военный журналист Ю.С. Кринов:

„Бои на Лужском рубеже явились началом героической обороны Ленинграда. Войска Северного и Северо-Западного фронтов, значительно уступавшие немецко-фашистским войскам в живой силе и боевой технике, все же сорвали планы гитлеровского командования по захвату Ленинграда в первые месяцы войны. Упорной и стойкой обороной, активными боевыми действиями они измотали и обескровили формирования группы армий „Север“. Ценой огромных потерь противник лишь к середине сентября вышел на подступы к Ленинграду и, не имея достаточно сил для штурма города, перешел к позиционной обороне. Это была одна из первых трещин в стратегии „молниеносной войны“, о которой на весь мир кричала гитлеровская пропаганда“.

По лужской земле дважды проносился опустошающий смерч: в июле – августе 1941 и в феврале 1944 года. 13 февраля Москва салютовала двенадцатью залпами из 124 орудий в честь освобождения нашего города.

За мужество и героизм, проявленные воинами на Лужском рубеже, в свой 200-летний юбилей в 1977 году город Луга был награжден высокой правительственной наградой – орденом Отечественной войны Iстепени.

В течение многих лет на местах кровопролитных боев ведут работы поисковые отряды „Лужский рубеж“ (командир В.С. Шитц), „Поиск“ из Сургута и другие.  Останки более 2000 бойцов были перезахоронены по-христиански на братском мемориальном кладбище. Протоиерей Лужского округа отец Н.В. Денисенко отслужил панихиду по павшим за Родину солдатам. Останки 1000 павших бойцов были найдены в районе Лысой горы, где отряд "Лужский рубеж" работает с 1989 года. Там, по словам В.С. Шитца, еще лежит в земле прах около 29 тысяч советских военнослужащих и мирных жителей, замученных и расстрелянных фашистами в лагере смерти. Составляются акты захоронений, протоколы эксгумаций; все новые данные, добытые поисковиками, поступают на вечное хранение в Подольский архив Министерства обороны России.

Лужане свято хранят память о войне. Имена героев живут в названиях улиц, школ, запечатлены навеки на гранитных плитах братского кладбища. Подвигу защитников Луги посвящены памятники на Лангиной горе, на Лысой горе; в День Победы в 1975 году был открыт величественный памятник „Партизанская слава“.

Т. Обухова,

директор Лужского

историко-краеведческого музея

Под игом

Летом 1941 года стремительное наступление немцев было остановлено на Лужском оборонительном рубеже, простиравшемся от Финского залива до озера Ильмень. Начались упорные бои, на сорок семь дней задержавшие противника. Это позволило укрепить подступы к Ленинграду. И лишь к середине августа враг прорвал линию обороны на флангах.

Защитники Лужского участка, находившегося в центре обороны, вынуждены были отойти с тяжелыми потерями. Утром 24 августа с восточной стороны в наш город вошли передовые отряды немцев. С этого дня и по 12 февраля 1944 года Луга была оккупирована немецко-фашистскими захватчиками и стала тыловой базой группировки 18-й немецкой армии, осаждавшей Ленинград. Через Лугу вели к фронту железнодорожные и шоссейные коммуникации.

В городе базировалась 285-я охранная дивизия, полк дивизии „Бранденбург“, входившей в структуру немецкой разведки „Абвер“, эмиссары зондерштаба – полевого органа „Абвера“ и подчиненные им группы. Контрразведка „Абвера“ была в контакте с тайной полевой полицией – фронтовым гестапо и СД, свирепствовавшими на оккупированной территории. В Луге действовала резидентура зондерштаба „R“ – „особого штаба Россия“ при руководящем органе „Абвера“ – „штабе Валли“. Агенты собирали сведения о партизанах, подпольщиках и советских разведчиках.

Подступы к городу контролировались отрядами полевой жандармерии. Они базировались в Красных Стругах, Жельцах, Осьмино, Оредеже и Батецкой. Еще в мае 1941 года представителями вермахта и СД было подписано соглашение, где говорилось: „В целях обеспечения безопасности сражающихся частей в предстоящем походе на Россию всеми силами следует защищать их тыл. Исходя из этого, всякое сопротивление должно быть сломлено любыми средствами“.

 Проводя политику истребления советских людей, карательные органы оккупантов убили на территории Ленинградской области 52355 мирных жителей. Об этом писала 28 декабря 1945 года газета „Ленинградская правда“.

Говорят, мертвые ни о чем не расскажут. Но благодаря энтузиастам поискового отряда „Лужский рубеж“, возглавляемого В.С. Шитцем, и мертвые стали обвинителями фашизма. На протяжении ряда лет отряд проводит раскопки на местах захоронений времен Великой Отечественной войны – там, где проходили бои или находились лагеря для военнопленных.

Рассказывает Вадим Сергеевич Шитц:

– С первых же дней оккупации за городским мостом – его тогда называли „горбатым“ – на территории нынешнего стадиона немцы устроили пересыльно-фильтровочный лагерь „Дулаг-320“ для советских военнопленных. Он был самым крупным и с очень жестоким режимом. В основном там содержались солдаты 41-го стрелкового корпуса, защищавшего Лужский оборонительный рубеж. Среди военнопленных немцы выявляли и расстреливали комсостав, политработников и рядовых коммунистов, представителей советской власти, евреев, цыган.

Позже возникли и другие лагеря. Один с не столь суровым режимом находился на Кировском проспекте напротив привокзального сквера. Пленных, содержавшихся в нем, выгоняли на строительство дорог, на разборку руин. Был небольшой лагерь и в районе нынешней трикотажной фабрики. Под санаторием „Красный Вал“, в Толмачево, Жельцах, Осьмино, на Мшинской тоже были лагеря.

Недовольным советской властью немцы предлагали сотрудничать с оккупационным режимом. 2 мая 1943 года в Лугу приезжал изменник Родины генерал Власов. Он выступал перед военнопленными с целью вербовки их в свою „Русскую освободительную армию“ (РОА). Вероятно, побывал Власов и в заречном лагере.

По свидетельству очевидцев, этот лагерь был обнесен колючей проволокой, на сторожевых вышках стояли солдаты-охранники. Позже немцы расширили территорию и огородили весь массив под Лысой горой. В сорок первом там не было не только бараков, но даже навесов. Пленные сидели прямо на земле, а потом на снегу. Рассказывают, что из лагеря доносился вой голодных измученных людей. На стадионе была съедена вся трава. В лагере свирепствовали тиф и дизентерия, за сутки от болезней и голода умирали до двухсот человек. Тысячи останков погибших пленных лежат и поныне под домами и огородами в районе между мелкооптовой базой и пересечением улиц Дмитриева и 4-й Заречной. Об этом свидетельствуют раскопки, которые на протяжении ряда лет проводились здесь поисковым отрядом „Лужский рубеж“.

Представьте себе ямы размером с жилую комнату, в каждой из них по 150-200 трупов. Кто-то был раздет догола, у кого-то руки связаны за спиной колючей проволокой, у многих пулевые отверстия в черепах. Видимо, людей закапывали и живьем: среди уложенных рядами трупов есть навечно застывшие в жутких вертикальных позах. У одного из погибших был спрятан во рту солдатский медальон. Измождены узники были до крайности. На останках мужчины ростом в метр восемьдесят сохранился поясной ремень. Его окружность равняется охвату пальцев. В тех же ямах находили останки и мирных жителей – женщин и даже детей.

Под западным склоном Лысой горы производились массовые расстрелы. Расстреливали узников эсэсовцы, эстонская жандармерия, украинская полиция. А хоронить их немцы заставляли русских военнопленных. Старожил нашего города краевед Николай Андреевич Павлючук вспоминал: „Трупы вывозили из лагеря к месту захоронения сами же военнопленные. Они впрягались в телегу по шесть-восемь человек и по вымощенной кирпичом дороге, уходящей из-под горы в сторону 4-й Заречной улицы (остатки этой дороги местами сохранились и поныне), свозили мертвецов в ямы на бывшем кирпичном заводе, присыпали слегка землей и на них клали новых. И так каждый день“.

Н.А. Павлючук о жестокости фашистов знал не понаслышке. О том, что он задумал уйти к партизанам, донесли немцам. Юноша был арестован и брошен в камеру эстонской полиции, которая, как и СД, находилась в здании нынешней музыкальной школы. На первом же допросе ему выбили зубы.

Вот воспоминания Н.А. Павлючука о зверствах оккупантов: „Мы метались в страхе по камере, как затравленные волки, потому что этажом выше шла „обработка“. Крики истязаемых доносились сквозь толстые стены и  потолки. Тела арестованных после таких допросов были кроваво-черными. Узников ежедневно увозили на расстрел“.  

На улице Нарвской располагалось отделение гестапо, а в доме, где теперь магазин „Ленвест“, – русская полиция. Оккупанты казнили за связь или по подозрению в связи с партизанами, за уклонение от работ, за нарушение комендантского часа, по навету прислужников. Убивали коммунистов, евреев, цыган. Вешали мужчин, женщин, стариков и детей. Расстрелы проходили в зажелезнодорожной части города, в районе Рижского переулка и нынешнего автотранспортного предприятия.

Но этим фашисты, видимо, не ограничивались. Так, в лесном массиве за пятой школой под небольшим слоем земли и мусора поисковики обнаружили останки мужчин, женщин и детей. Они лежали в нескольких метрах друг от друга, у всех в черепах были пулевые отверстия.

Рассказывает В.С. Шитц:

– Моя бабушка в период оккупации жила в Луге, стирала немцам белье в гостинице или в казино у рынка, чистила для лагерной охраны картошку. За это ей разрешалось брать с собой определенное количество картофельной шелухи. Ее подруга попыталась унести с собой для голодных детей шесть картофелин. За это лагерная охрана ее расстреляла.

Семья Мордачевых тоже пережила кошмар оккупации. В первые же дни вражеского нашествия погиб старший брат Михаил. Он возвращался вечером в поселок Толмачево, нес домой с брошенного колхозного поля картошку. Его заметил патруль. Резкий, как лай собаки, окрик „Halt!“, потом выстрел. Парня не стало. Чудом избежал участи старшего брата Анатолий. Его мальчонкой забрали в жельцевское отделение гестапо по подозрению в связи с партизанами.

– Допрашивали так, – вспоминает Анатолий Ефи-мович, – что если бы я действительно был связным, наверняка все рассказал бы. Случайно во время допроса зашел русский полицай по фамилии Гущин. Он ходил по деревням под видом плотника, вынюхивал связи с партизанами и пользовался у немцев абсолютным доверием. Ему достаточно было указать на человека, что он партизан или подпольщик, и тот погибал в муках. Гущин мельком взглянул на меня, покачал отрицательно головой – я у него не значился в подозрительных.

Есть в деревне Великое Село братское захоронение воинов и местных жителей, погибших в годы войны. Это родина участника Великой Отечественной войны, бывшего партизана Пятой Ленинградской бригады, а потом бойца Красной Армии, кавалера ордена Славы Александра Григорьевича Шубина. Он вспоминает, что, когда фашисты ворвались на мотоциклах в Великое Село, жители бросились бежать в лес. Его мать задержалась у дома, побежала последней. Немецкий солдат хладнокровно взял женщину на прицел и застрелил. В той же деревне расстреляли за попытку уйти в партизаны четырнадцать местных жителей, в основном молодежь. Прежде чем убить, их заставили выкопать себе яму и раздеться. Свидетели этого преступления утверждали, что земля будто дышала над погибшими. На месте расстрела теперь стоит памятник.

Оккупанты проводили регистрации и перерегистрации населения, взяли на учет для трудовой повинности всех жителей в возрасте от 14 до 65 лет. Был введен комендантский час, передвижение за пределами города разрешалось только по специальным пропускам. Жители пребывали в постоянном страхе перед произволом гитлеровцев, боялись угона в Германию. Виселица, стоявшая в центре города на углу проспекта Кирова и переулка Связи, почти никогда не пустовала, трупы с нее не снимали по несколько дней.

Люди голодали, с трудом добывая скудную пищу: перекапывали брошенные картофельные поля, меняли вещи на продукты. Или шли на немецкую биржу труда. Она была в красном кирпичном здании напротив нынешнего Дома ребенка. Те, кто работал, получали паек. Так, дорожным рабочим раз в две недели выдавали полтора килограмма хлеба с опилками и столько же муки, 100 граммов патоки или сахара.

Особенно тяжело было беженцам. Их в начале войны скопилось в Луге втрое больше, чем составляло все довоенное население города. Несчастным негде было приткнуться, и они умирали прямо на улицах, гибли от голода, холода, болезней, разбредались в поисках милостыни по деревням.

Однако не всем была горька оккупация. С приходом немцев в городе зашевелилась давно забытая частная торговля, открывались лавочки, мастерские. Изворотливые людишки пекли на продажу пироги из разворованной во время эвакуации госучреждений и предприятий муки, выделывали карамель, варили лимонад. Шла торговля и на рынке у вокзала. В ходу были и советские деньги и оккупационные марки. Городская управа (она находилась в здании банка по Советскому переулку) собирала с населения подать, выдавала разрешения на торговлю и частное предпринимательство.

Работал даже кинотеатр в Екатерининской церкви, и немецкие офицеры неплохо проводили время с лужскими девушками. Теперь это уже престарелые дамы, которые не станут делиться своими воспоминаниями. Они выживали по-своему. Очевидцы вспоминали, как приходила такая русская фройляйн с немецким офицером в чужой дом, окидывала взглядом вещи хозяев, указывала пальчиком: мол, Пауль, хочу вот это.

И все же большинство лужан жили верой в победу, делились друг с другом последним куском хлеба с опилками, мороженой картошкой, подходили к бредущим по улицам колоннам военнопленных и со слезами отдавали им все, что могли.

После изгнания немецко-фашистских захватчиков оказалось, что из тридцати тысяч местных жителей, проживавших в довоенной Луге, в городе осталось лишь около четырех тысяч человек. По данным комиссии, созданной после освобождения города, в период оккупации в Луге только в фашистских застенках погибло 1100 человек, более 1500 угнано в каторжные работы, замучено более 12000 военнопленных.

А. Лосев

Павлючук

Николай Андреевич (1917 – 2003)

Окончив ФЗУ связи, Н.А. Павлючук  работал монтером на телефонной станции. Летом 1941 года лужские связисты былипереведенына военное положение. В конце августа они уходили из города вместе с отступающими частями. Выйти из окружения им не удалось.Вернувшись в Лугу, Н.А. Павлючук решил уйтик партизанам, по доносу был арестован, но через некоторое время бежал, перешел линию фронта, воевал на передовой.

За участие в Великой Отечественной войне Николай Андреевич Павлючукнагражден орденами Красной Звезды и Отечественной войны I степени, а также медалью „За отвагу“. После войны он вернулся в любимую Лугу, работал на узле связи, писал картины и книги.  

Это было так

(Из воспоминаний очевидца)

Беженцы

Уже во второй или третий день войны лужане встретились с первыми очевидцами и свидетелями происходящего вприфронтовой полосе. Это были беженцы с пограничной полосы, прибывшие со стороны Пскова по железной дороге. В основной своей массе это были женщины и дети, реже – мужчины и евреи. Их вид одновременно вызывал и удивление, и скорбь, и сострадание. Всех беженцев, различных по полу, возрасту и положению в обществе, объединяло нечто общее: легкая, несуразная, случайная одежда,явно с чужого плеча. Светлые летние кофточки, легкие блузки, офицерские кители, халаты, ночные рубашки… У многих на ногах домашние тапочки. Детские фигурки укутаны во что попало, лишь бы уберечь от ночного озноба, на время, в надежде на более основательное переодевание в близком будущем, которого, увы, они уже были лишены безвозвратно.

Эти первые два-три эшелона беженцев, прибывших в Лугу,состояли в основном из семей военных и служащих советских административных органов из западных районов Белоруссии, Литвы и Латвии: из-под Бреста, Вильно, Шяуляя, Двинска. По их экипировке, а затем и по скудным рассказам можно было судить, что бегство этихнесчастных явилось полнейшей неожиданностью для них самих. А посему паническим, поспешным настолько, что времени для сборов не было и часа. Люди не имели возможности захватить с собой вещи первой необходимости. Поэтому у большинства отсутствовала какая-либо ручная кладь в виде чемоданчиков, баулов или хотя бы простых наспех увязанных узлов, а весь их „скарб“ состоял из того, что было на плечах.

Многие из беженцев пребывали в шоковом состоянии, еще не успели прийти в себя. Они сидели в вагонах с обезумевшими от страха глазами, обхватив детишек руками. Но даже здесь, в глубоком тылу, заслышав шум авиационного мотора (нашего!), они выходили из сомнамбулического состояния, хватали на руки ребятишек, выскакивали из вагонов и устремлялись прочь от железнодорожных путей, от эшелона, от насыпи, бросались плашмя в сточные канавы, упрятывались в густо разросшихся возле палисадов кустах сирени, неслись сломя голову в сторону сосновой рощи, подступавшей к паровозному депо и протянувшейся широкой полосой вдоль окраинныхдомов зажелезнодорожной части города. Люди падали наземь лицом в траву и лежали в таком положении до тех пор, пока гудение самолета не удалялось прочь и не замирало окончательно в синеве июньского неба. И только после этого женщины поднимались, не отряхиваясь от земли и мусора, покидали свои убежища, взбирались крутыми откосами к своим вагонам и снова заползали в застоявшуюся темноту. Они усаживались на пол, прижав обреванных детишек к сердцу, и снова устремляли свои глаза в мир с отстраненным видом.

При всякой попытке расспросов этих несчастных в ответ следовали обильные слезы, переходившие в рыдания. Картины недавно пережитого ужаса настолько подействовали на их психику, что и здесь, в сотнях километров от войны, беженцы находились в подавленном состоянии. Конечно, среди них были и такие, кто либо избежал бомбежки, либо успел, преодолев страх после ее окончания, что-то прихватить в дорогу. А кто-то, упредив молниеносно накатывающиеся события, вскочил в вагон остановившегося в пути эшелона, спасая себя и близких. Именно последние, менее напуганные и травмированные, вступали с насельниками нашего городка в разговоры. Их рассказы, дополняемые и корректируемые пережившими ужас первых часов войны, производили на слушателей гнетущее впечатление, повергая в тоскливое состояние и тревогу за свое будущее.

Из тех рассказов явствовало, что большинство из этих несчастных людей были среди сна застигнуты врасплох дьявольским визгом и воем. Затем следовали сотрясающие стены домов разрывы бомб. А в приграничных селениях игарнизонах мирный сон был прерван внезапным артиллерийским налетом, подобным бомбежке. В грохоте взрывов, в пламени, в свисте осколков не было времени не только на какие-то сборы, но даже на осмысление случившегося. И обезумевшие полуголые люди метались вморе пламени и дыма, среди скрежета и треска, душераздирающих воплей раненых и гибнущих под развалинами. Они не могли определиться, куда бежать, чтобы вырваться из этого ада. Их бросало из стороны в сторону, сшибало наземь взрывами и обваливающимися на головы кирпичами, придавливало насмерть бревнами, из-под которых уже многим не суждено было выбраться. А уцелевшим в предрассветном сумраке начинающегося воскресного дня суждено было увидеть весь драматизм случившегося.

Но к некоторым судьба оказалась благосклоннее. Они успели сунуть ноги в туфли, а поверх ночного белья набросить на плечи кой-какую одежонку, не только схватить на руки ребенка, но и взять что попалось под руку. Покидали в страхе жилье и убегали в густоту уснувших парков, к берегу реки, в осыпях и кустарниках которого и отлеживались те тридцать-сорок минут. И когда в наступившей внезапно после этого ада тишине, нарушаемой треском огня и грохотом обваливающихся кровель, являлась возможность что-то предпринять, выползали из спасительных укрытий, бежали к своим домам в надежде отыскать близких – живыми, ранеными или… погибшими.

Толпы людей устремлялись к проселочным и трактовым дорогам, женщины цеплялись за борта проносившихся мимо автомашин, умоляя увезти их от того ужаса, которого они натерпелись в ночь гибели их прошлой жизни. Другие выходили к железнодорожным полустанкам и станциям, забирались в вагоны пассажирских и товарных поездов, уходивших на восток.

На расспросы лужан, где ведутся бои с немцами, беженцы ничего определенного ответить не могли: немцев они не видели. Они видели лишь ужас! 

Уже в середине недели на Киевском шоссе со стороны Пскова стали появляться беженцы на автомобилях – государственных и личных. По-видимому, они собирались в путь не в спешке, а загодя, прихватив все необходимое и ценное в дальнюю дорогу. Среди этих беженцев преобладали евреи и советские служащие, эвакуирующиеся целыми семьями. Жители Луги с удивлением вглядывались в диковинные силуэты невиданных ими до сего времени автомашин, карабкавшихся на излом Лангинойгоры и скатывающихся вниз к центру города. Многие водители сворачивали в проулки и отыскивали укромные зеленые лужайки в тени сосен. Когда пассажиры располагались на кратковременный отдых, их тотчас окружали любопытствующие. Лужане бесцеремонно вступали сбеженцами из прибалтийских республик в разговоры, выясняя, кто откуда и как давно выехал, куда путь держит. Но главным вопросом для нас был вопрос о линии фронта.

Это автомобильное нашествие вывело из задумчивой уютности и дремы наш городок, превратив егона двое суток в многоязычный перевалочный пункт. Беженцы сообщали пусть сбивчивую, но разностороннюю и любопытную информацию, резко контрастирующую с официальными газетными сообщениями Лозовского из „Совинформбюро“. На ломаном русском языке они рассказывали о пережитом. По их словам выходило, что немецкие войска, почти не встречая сопротивления со стороны Красной Армии, быстро продвигаются на восток. Немцы заняли не только Белосток и Гродно, но они уже в Вильно, Шяуляе, на подходе к Якобпилсу. Поскольку Литва, Латвия, Эстония и Гродно с Белостоком вошли в состав Советского Союза только в 1940 году, названия этих городов большинству лужан ни о чем еще не говорили, а следовательно, и не вызывали особенных эмоций. Те города находятся за пределами нашей родины,не являются нашей обжитостью, а потому не больно тревожатся наши сердца их потерей. И все же западает в головы сомнение и тревога, колеблется вера в несокрушимость строя, внушаемая в течение предыдущих десятилетий изо дня в день всеми средствами информации и пропаганды. Местные жители смущаются услышанным, отходят в унынии прочь, разбредаются в душевном разладе, с опаской пересказывают домочадцам то, что узнали. И ползут по городу, распространяются шепотом новости.

Луга в начале войны

Тишина утра рушилась стуком вагонных буферов и шипеньем паровозного пара, криками составителей и сцепщиков железнодорожных эшелонов, запрудивших всю ширину путей южного железнодорожного парка, свистками маневровых паровозов, медлительно двигающихся по подъездным путям. Маневровые пути, ведущие к приземистому красно-охровому зданию паровозного депо, заставлены дымящими локомотивами, уже около недели лишенными работы, но удерживаемыми под парами. После чрезмерно интенсивного движения первых дней и недель войны Варшавская магистраль вдруг замерла.

Тогда в сторону Пскова безостановочно двигались поезда, переполненные военной техникой и армейскими соединениями. Со стороны Ленинграда на запад спешно перебрасывались воинские эшелоны, загруженные разнокалиберной артиллерией, танками, грузовыми и легковыми автомашинами, санитарными фургонами и конными двуколками, батальонными кухнями, телегами, укрепленными на открытых платформах, и кипами прессованного сена в товарных вагонах; шли непомерно длинные составы из пульмановских многоосныхвагонов и обычных грузовых, заполненных красноармейцами, с непременным классным пассажирским вагоном для комсостава; двигались эшелоны с  кавалерийскими частями, оборудованные пулеметными установками на крышах головных и хвостовых вагонов. А навстречу им с запада на восток спешили составы, переполненные беженцами из прибалтийских республик и от западных наших границ, где разворачивались боевые действия.

Теперь же количество поездов в южную сторону резко упало, да и те двигались лишь в ночное время. Встречный поток беженцев и вовсе прекратился. Вместо них время от времени прибывали санитарные поезда с ранеными бойцами. Некоторые из этих поездов после смены локомотива и железнодорожных бригад следовали на Ленинград, другие принимались на запасные пути и разгружались в Луге.

А вот по Киевскому шоссе, заполняя улицы и проулки города, все еще продолжали двигаться днем и ночью вереницы беженцев: литовцев, латышей, евреев, русских – в автомашинах, на конных упряжках и просто пешком, с ручными тележками и возками;они временно отдыхали и пополняли запасы съестного, после чего спешили дальше в тыл.

Со стороны Ленинграда продолжало поступать железной дорогой и по Киевскому шоссе все необходимое для укрепления и устройства оборонительных сооружений вокруг города: техника, транспорт, вооружение. Разгрузочные платформы в северном железнодорожном парке были завалены всевозможным строительным материалом: железной арматурой, цементом, щебенкой, железобетонными конструкциями, передвижными подъемными кранами и иной строительно-монтажной техникой. Все это выгружалось у хлебокомбината и тотчас отправлялось по шоссейной дороге в сторону Городца, где в районе Раковического озера у поворота на Скреблово – на дальних подступах к нашему городу – отстраивалась первая линия обороны.

Аперед самой Лугой, по ее юго-восточному и юго-западному обводу, сооружалась еще одна оборонительная полоса с эскарпами, противотанковыми рвами, бетонированными артиллерийскими и пулеметными точками. Здесь работали строительно-монтажные бригады с ленинградских заводов им. Кирова, Балтийского, „Электросилы“. Окраинная черта города ощетинивалась железобетонными противотанковыми надолбами и ловушками. Для прохода оставляли узкие, хорошо пристрелянные артиллерией и другими огневыми средствами обороны пространства. В поймах речек Вревки и Облы устанавливались противотанковые и противопехотные мины. Словом, город готовился к серьезной и решительной обороне. Луга продолжала принимать новые и новые тысячи оборонщиков из Питера и направляла их, вооружив лопатами, кирками и ломами, в сторону Батецкой, Чеголей, Раковичей, Бараново, Ведрово, Лесково.

Население города выросло в два раза: укрепработы велись и в черте самой Луги. Прибывали ополченцы, добровольно вступавшие в ряды защитников Ленинграда, оседали беженцы, не желавшие удаляться от своих мест за сотни километров в надежде на скорое возвращение, на какое-то время задерживались те, кто стремился добраться к родственникам в Ленинград, под защиту большого города. И еще много невесть откуда и по каким делам наехавших в город людей. Вся эта масса народа толпилась на улицах и в переулках, в коридорах официальных учреждений, наполняла галдежом, руганью и слезами рыночную площадь и магазины, из которых враз исчезли продукты. Толпы пришлых располагались биваками в парках, сквериках, на травянистых берегах реки, в тенистой прохладе соборного сада.

Я поднялся на насыпь железной дороги. Моим глазам представилась уже знакомая, привычная с недавнего времени картина: вся территория южного сортировочного парка плотно заставлена железнодорожными составами с попыхивающими кое-где дымками локомотивов. Между составами снуют красноармейцы с котелками и краюшками черного хлеба в руках. Группами и в одиночку прохаживаются вдоль вагонов командиры. У штабного пассажирского вагона с задернутыми шторками окнами стоят офицеры с планшетками через плечо и с пистолетами. На крыше соседнего товарного вагона турникет с зенитным пулеметом, уставившимся в небо, ближе к паровозу еще вагон с длинноствольной пушкой на крыше и артиллерийским расчетом, умостившимся на шинелях. Слышны командные окрики, смех и звонкие переборы гармошки. У локомотива стрелочник с флажком в руке о чем-то переругивается с машинистом, высунувшим голову в окно. Бригада кондукторов, сидящая на тормозных площадках, ждет отправления.

Перейдя подъездные пути южного парка, я оказался у крайнего пути, занятого санитарной летучкой с двумя кригеровскими вагонами и несколькими пассажирскими, доставившей с фронта очередную партию раненых бойцов. В темных проемах дверей мелькали белые халаты санитаров и врачей. Они бережно управлялись с носилками, на которых покоились завернутые в солдатские одеяла и укрытые шинелями раненые, перепоясанные бинтами и затянутые в гипсовые корсеты. Подносили их к стоящему у насыпи автофургону и задвигали в глубину его. Рядом с автомашиной, ближе к заборчику дома, глядевшего оконцами на составы, выстроились шесть или семь устланных золотистыми охапками соломы крестьянских телег, поджидавших своей очереди для загрузки. Красноармейцы-возчики помогали санитарам у фургона. По проулку к составу двигались еще две санитарные машины. Работа по выгрузке раненых шла споро. Загруженный фургон двинулся вдоль насыпи к выезду в город. Его место тотчас заняли повозки.

Разгрузке несколько мешала толпа женщин и детишек, сгрудившихся около. Женщины вытягивали шеи в сторону появившихся в дверях вагона санитаров с носилками и жадно вглядывались в забинтованные тела, в худые, давно небритые лица со смутной надеждой обрести желанную встречу с мужем, братом, отцом, с тем, о ком мается, томится и болит душа. Не предполагают они в простоте и наивности своей, что тех, кого они так страстно желают увидеть, здесь нет и быть не может. Их сыновья, мужья, отцы находятся в тысячеверстных пространствах от мест этих. Они томятся голодом, умирают, истекая кровью, среди обомшелых ржавчиной скал Кольского полуострова, в топких сфагновых мхах Карелии. Они блуждают группами и поодиночке по незнакомой местности у Днепра, брошенные командованием, лишенные пищи и защиты, оторванные от своих полков и батальонов, теснимые врагом. Они еще продолжают стоять насмерть у Перемышля, окруженные немецкими соединениями, не имея никакого представления, что творится вокруг и дальше к востоку. А иные из них уже в плену познают горечь своей судьбы, презрение и издевательствасо стороны победителя.

Но этим несчастным женщинам, обступившим санитарные повозки, не до рассуждений. Здесь, у этих забитых воинскими эшелонами путей, среди сутолоки людской, криков, матерщины и стонов раненых, их окрыляет надежда, и поэтому они пришли сюда. Некоторые при каждом очередном появлении из вагона носилок терпеливо крестятся, поднося к глазам уголки платочка, накинутого на шею. Другие горестно вздыхают, шепча про себя невнятные слова. Третьи бросаются помогать санитарам, успокаивая раненых и оглаживая их головы и руки заскорузлыми ладонями.

Я продвигаюсь к телеге, на которую укладывают очередного несчастного, раненного в голову, и обращаюсь к пожилому санитару с добродушным лицом:

– Отец, а откуда прибыл санитарный состав? Из Пскова?

Санитар поднял на меня глаза, качнул отрицательно головой в пилотке и высморкался:

– Во Псков проезда нет. С Торошина, сынок.

„Так, – подумал я, спускаясь от железной дороги к Базарному переулку, – значит, война уже у нашего порога. Что-то будет завтра? Да что же этоза наваждение, Господи? Почему немцы так нахраписто и неудержимо продвигаются вглубь нашей страны? У нас что, некому и нечем воевать? На Псков нет проезда! Где же находится линия фронта? Во дела, Николай Андреевич!“

Выхожу на Базарную площадь. Здесь обычная повседневная суета. Мои мысли отвлекаются от только что виденной картины в южном парке. Торопливо снуют в разных направлениях люди, поспешая к делам производства и службы, хозяйки с кошелками и сумочками в руках спешно пробегают к воротам рынка. Трое солдат подтягивают по столбам полевой кабель – еще какая-то связь в новую часть. Навстречу мне из-за угла вываливается колымага, запряженная пегим битюгом. Колымага загружена деревянными бочками. Возчик в кожаном фартуке, с батогом в руке, шагает рядом, зычно бросая снующим: „Эй, поберегись!“ От коновязей на  площади к улице Урицкого движется старик в замусоленной кепке, глубоко сдвинутой на глаза, толкая впереди себя тележку с увязанными на ней сумками, а рядом, держась за те котули левой ручонкой, семенит мальчик семи-восьми лет. Правой рукой он  прижимает к груди жестяную банку с цветущей геранью.

Передо мною из серого бревенчатого дома выбегает стайка девушек с санитарными сумками и направляется в сторону железной дороги. Строем, с винтовками на ремнях, проходят бойцы истребительного отряда, созданного в первые дни войны штабом МПВО при горисполкоме. Их назначение – поддерживать порядок в городе и вылавливать „диверсантов“, „лазутчиков“ и „шпионов“, якобы засылаемых в наш тыл фашистской агентурой для организации паники среди населения, совершения диверсий и подрывной деятельности. Но сколько мне помнится, бойцов этого отряда преследовали неудачи: диверсионные взрывы в городе не гремели, паникеры покуда отсутствовали, а шпионов немецкие самолеты не забрасывали. В их руки попадались не матерые агенты немецкого „Абвера“, а рядовые граждане, преимущественно иногородние, незнакомые местному населению люди, которых было достаточно в городе, о чем я уже упоминал. Тому способствовала обстановка недоверия друг к другу и окружающим, настоятельные требования пребывать в постоянной революционной бдительности к укрывавшимся повсюду „врагам народа“, внушаемые властями со времен революции 17-го до настоящего времени. Ежегодные политические процессы, широко освещавшиеся всеми средствами информации, убеждали, что мы живем в окружении предателей, изменников, шпионов, а потому потеря бдительности – тягчайшее преступление перед страной и ее народом. Страх перед отовсюду выглядывающими недругами нашего социалистического государства внушался с начальных классов школы и укреплялся каждодневно газетами, радио, художественной литературой. Ну а с началом войны этот страх приобрел массовый, обвальный характер, пренебречь бдительностью было равносильно преступлению перед государством. Воти метались бойцы истребительного отряда в поисках добычи. Подозрение внушала любая личность, чем-либо отличавшаяся по виду от коренного жителя города: непривычным покроем костюма, его необычной расцветкой, головным убором (особенно если это не замызганнаякепка, а фетровая шляпа), удивительным для слуха акцентом. Не дай Бог, если незнакомый нам человек вдруг спросит, где располагается база Лужторга или как пройти к первому полигону. Этого вполне достаточно, чтобы заподозрить в незнакомце шпиона и, арестовав его, отвести в штаб или направить в органы НКВД. Конечно, при разборке таких дел арестованных обычно отпускали на все четыре стороны. Но тем не менее нередко жители города видели, как бойцы истребительного отряда с винтовками сопровождали незадачливых расспрашивателей в милицию. Я сам оказался свидетелем того, как у продуктового магазина, соседствовавшего с почтой, дней пять тому назад бойцы отряда остановили и арестовали гражданина, имевшего на руках документы, удостоверяющие личность, и повели его в свой штаб. Каково же было мое удивление, когда спустя два или три дня я встретил его в помещении горисполкома; он оказался вновь назначенным домоуправом нашего участка за железной дорогой.

Переулок, которым я иду на работу, именуется Базарным, он примыкает к Базарной площади. Рынок уже открыт и понемногу заполняется народом. Около многочисленных ларей очереди. В городе введены карточки на хлеб, мясо, сахар. На рынке можно купить молоко, картофель, рыбу, муку, зерно. Все это лежит на столах под навесами. Сметана в ведерках и бидончиках, яйца в плетеных берестяных лукошках раскупаются нарасхват. Прямо с возков распродается прошлогодний, но хорошо сохранившийся картофель. Тут же колхозная и частная убоина. Горох, ячмень, свежие огурцы. С продуктами покуда лужане не испытывают каких-либо видимых затруднений.

Минуя рынок, подхожу к зданию почты. Напротив главного входа в операционный зал на гаревой дорожке установлен газетный стенд. Толпа человек в пятнадцать, напирая и наваливаясь на впереди стоящих, жадно вчитывается в очередную сводку Информбюро. Приткнувшись к поребрику, стоят два грузовика с дремлющими в кабинках солдатами. Напротив, через дорогу, в церковном саду под кронами вековых лип расположилась группа красноармейцев, они проворно орудуют перочинными ножичками, выскребая консервные банки. Усевшись рядом на садовой скамье, девушки в цветастых ситцевых платьицах, облегающих их стройные фигурки, заигрывают с завтракающими солдатиками и задорно заливаются смехом. Правее церковного парка, за перилами деревянногомоста, под слепящими лучами утреннего солнца плавленым золотом струится река, по берегу которой, как вчера, позавчера и третьего дня, бродят мальчишки в задранных до колен штанишках, высоко взмахивая удилищами. А надо всем этим пробуждающимся от короткой летней ночи миром стоит медвяный аромат зацветающей липы.

Восемнадцатый день войны

Бомбардировка города вражеской авиацией в полдень 10-го июля явилась отрезвляющим моментом, внесшим основательную поправку в психологию жителей, зацикленную самоуверенной пропагандой средств массовой информации. Этот первый акт драмы нарушил их устоявшееся благодушие, отбросил прочь уверенность, что все образуется, что огневое лихо, полыхающее на необъятных просторах страны, не докатится до их домов и усадеб, не ворвется в их скудную и далеко не сытную, но все же мирную жизнь. Лужане надеялись, что минует их судьба несчастных беженцев, проследовавших через наш городок. Все, что происходило в течение тех предыдущих двух недель, бытовало в представлении горожан не как данность, а как случайность. Преисполненные приподнято-розовых надежд, уверенные в слабости врага и одержимые безрассудным оптимизмом, люди верили в скорый разгром гитлеровцев. Даже массовый наплыв в город раненых бойцов и командиров Красной Армии, заполонивших здания интернатов и яслей, спешно приспосабливаемых под госпитали, не отрезвлял наших разгоряченных патриотизмом голов. И поспешно строящиеся оборонительные сооружения на дальних и ближних подступах к городу, и мощные артиллерийские объекты, возводимые в черте Луги, и зенитные батареи, установленные по окраинам и со всей очевидностью заявлявшие о неблагополучии на линии фронта, не смогли излечить наше сознание от инфантильной близорукости.

И вот наступил день, когда все иллюзии и надежды разрушились, словно карточный домик. Война пришла в наши дома, учреждения, на наши улицы, совершенно не согласуясь с желаниями, надеждами и рассуждениями людей, рванула двери наших жилищ. И рухнули, и покатились под уклон несбывшиеся мечтания наши, а в сердцах лужан запечатлелась смертельная боль, горечь случившегося, унижение перед лицом ненавистного врага и… паника! Неуемная, сбивающая с толку рассудок, постыдно расползающаяся животным страхом в сознании и лягушачьей липкостью в теле.

Пропустив маневровый паровозик, я перешагнул последнюю колею железнодорожного пути и вышел на тропинку, ведущую к старым овощехранилищам и дальше, к углу Петергофского переулка. Миновав палисад деповского деревянного домика, буйно заросший яркими мальвами, я уже стал приближаться к переулку. Вдруг невесть откуда в мои уши ворвался истошно воющий, оглушительно нарастающий, неведомый доселе моему слуху и непонятный сознанию звук.

 Я мгновенно остановился и повернул голову в сторону семафоров, видневшихся над крышами товарных составов южного парка: мне почудилось, что именно с той стороны, от насыпи, из-за ее противоположной стороны ударил в уши этот выворачивающий душу вой. Тут раздался такой оглушительный грохот, что я инстинктивно присел на корточки и тотчас ощутил ступнями ног качнувшуюся под нимипочву. Я ухватился за штакетник забора, чтобы не упасть. И снова удар в ноги, оглушительный грохот в ушах, а за насыпью над крышами вагонов в глубину затянутого дымкой неба взметывается стремительный черный султан. Я зажмуриваю глаза и падаю ниц, прижимаясь к ограде. В уши врывается истошный визг и скрежет, один за другим следуют обвальные удары в землю. Тело, сжатое и скрюченное до предела, вскидывается в такт этим ударам вместе с оградой, за которую я цепко держусь.

“Боже мой, что это? Откуда такое?“ – бьется в сознании. Но тут раздался такой удар, что я счел его за рухнувшее с беспредельной высоты небо, всей своей массой ударившееся в землю и обратившее  все, что находится в ее недрах, в прах и небытие. Перед моими плотно стиснутыми веками замельтешилисьфиолетовые, оранжевые, зеленые расплывы, в ушах стоял звон, а спину охватил ледяной холод. В короткие промежутки, следовавшие за очередными ударами в землю, уши мои разрывал истошно воющий, выворачивающий наизнанку внутренности, набирающий силу рев, а затем вновь раздавался взрыв.

Я лежал, уткнув лицо в пожухлую от зноя колючую траву, а руки мои продолжали инстинктивно сжимать до конвульсивной боли в ладонях неоструганную шершавость штакетника. „Что, что все это значит? – билось в сознании. – Откуда это?“И вдруг, словно молния грозовую тучу, пронзает мысль: „Да ведь это бомбардировка! Авиационный налет! Вражеский налет! Как же это я не догадался сразу? Только отчего же я не заметил в высоком небе вражеских самолетов? И почему я не слышал, как прежде при их появлении над городом, заградительной стрельбы наших зенитчиков? Как они проворонили появление вражеской авиации?“

Обвальный грохот и невыносимый вой продолжались, но уходили куда-то в сторону, медленно удаляясь. Я приоткрыл глаза и  повернулся в сторону железной дороги: выбросы земли и пламени уходили влево, по направлению к новому колхозному рынку, к городской электростанции и в северную часть города. Все еще держась за забор, я следил за удалявшимися от меня взрывами. Над крышами городских построек и макушками деревьев вычерчивались силуэты самолетов, низко следовавших друг за другом, заваливавшихся на левую плоскость при поворотах на запад, разворачивавшихся в сторону солнца. Они шли в мою сторону от прядильно-ткацкого комбината и литейно-механического завода.

 Взрывы прекратились. Избавившись от смертоносного груза, самолеты уходили к югу, придерживаясь линии железной дороги. Они неслись надо мной, покачивая серыми плоскостями, отмеченными белыми нордическими крестами на концах и желтой паучьей свастикой на хвостовом элероне. Это были знакомые мне по осоавиахимовским буклетам и плакатам двухмоторные бомбардировщики Ю-88. Не менее пятнадцати-двадцати „юнкерсов“ пролетели на такой низкой высоте, что я удивился, как они не зацепились за макушки деревьев ипечные трубы трехэтажных зданий в центре города.

Продолжительность этой драмы едва ли заняла более пяти-семи минут. Когда последний из отбомбившихся самолетов скрылся из моего поля зрения, а звук его моторов растворился в застоявшемся знойном воздухе, наступила такая зловещая тишина, что меня едва не стошнило. Я ощутил в душе смущение, боль и беспредельную тоску от надвигающейся роковой и неизбывной опасности. В единое мгновение был разрушен мир зыбкого самоуспокаивающего благодушия, вера в будущее, надежды на скорую победу над врагом. Я разжал ладони, все еще продолжавшие сжимать шершавый штакетник, поднялся на ноги и огляделся вокруг. Никого нигде. Куда мне направляться? Идти домой или же возвращаться на почту? Затем бегом бросился обратно к линии железной дороги: я же должен находиться на рабочем месте!

Над крышами железнодорожных составов в двух или трех местах валил густой черный дым и выбрасывались языки багрового пламени. В стороне вокзала левее входных семафоров – у инфекционной больницы, а возможно, у артели „Обувщик“ – пожар неистовствовал особенно яро. Длинные, почти не шевелящиеся в воздухе языки огня выбрасывались кверху вертикальными свечками, опадали к земле и с удвоенной силой взметывались снова в небо. С той стороны доносилось ровное размеренное гудение с легким потрескиванием, словно там работали моторы колонны автомашин. Еще два пожара виднелись левее Воскресенского собора: то ли в районе городской электростанции на Загородной улице близ речной излучины, то ли ближе, у железнодорожной водокачки внизу Новгородской улицы.

От вокзала доносились тревожные сигналы локомотивов, подававших сигналы бедствия. По тропинке, идущей от Базарной площади, спешно спускались с насыпи люди и исчезали в густом ольшанике, подступавшем к Петергофскому переулку.Убыстряя шаг, я достиг наконец линии железной дороги. Со стороны вокзала бежал мужчина с деревянным сундучком в руке, по виду железнодорожник.

– Что в городе? – остановил я его.

– Горит здание напротив ресторана „Пале-Рояль“. Там бомба угодила то ли в машину с солдатами, то ли в сам дом. Горят и дом и машина. Убитые и раненые есть.

Перешагивая рельсы, как и двадцать минут тому назад,  я увидел стоящие в целости эшелоны, в том числе и тот состав, в котором вагоны и платформы с военной техникой были заполнены солдатами. Только сейчас их мало находилось в вагонах, большинство разбежалось по территории парка, а теперь они выползали из-под вагонов, появлялись из-за стрелочных будок, карабкались по откосам железнодорожного полотна. Паровоз был прицеплен к составу еще до бомбежки и попыхивал дымком, но машинисты в кабине отсутствовали.

Обойдя посапывающий паровоз, я очутился на краю насыпи, обращенной к городу. То, что представилось моим глазам, повергало в тревогу и страх перед неизбежным. Вся видимая с высоты железнодорожного полотна центральная часть Луги с улицами и проулками, примыкающими к Базарной площади, являла собой растревоженный людской муравейник. Здесь царил хаос, безумие, непонятица. Массы людей метались по площади и улицам в разных направлениях, оглашая воздух истерическими криками, призывами о помощи, бранью и какими-то зычно подаваемыми командами.

А фоном этой человеческой возбужденности и сумятицы, добавляя шума и грохота, были неистовствующие пожары. Я их заметил и в южной и в северной частях города. Справа от меня, метрах в трехстах за рынком, затем далее, в стороне Лангиной горы, и ближе, у железной дороги, клубились столбы дыма и пепла. И в левой стороне, где-то у вокзала, хлебокомбината или в районе нового колхозного рынка у костела, горизонт ощеривался выбросами дымных протуберанцев. Город пылал. Полыхало, как я заметил, семь или восемь очагов огня. Сильные языки пламени выбрасывались из-за колокольни Воскресенского собора, обезглавленного в 1936 году и переоборудованного под танцевальный зал. В той стороне что-то рушилось и обваливалось.

Я шел Базарным переулком. Навстречу мне слева и справа бежали по булыжной мостовой и гаревым дорожкам люди с перекошенными от ужаса лицами – мужчины, женщины, красноармейцы. Грохоча по камням коваными железными ободьями, подпрыгивая на колдобинах, неслась телега, запряженная лошадью, но без возницы. Из мешка, брошенного в телегу, струился ручеек то ли сахара, то ли поваренной соли. За плетеным высоким забором слева вскидывались язычки пламени, шаловливо карабкаясь по щепяной крыше деревянного сарайчика, упрятавшегося в глубине дворика. Бревенчатый дом, словно удивляясь случившейся суматохе, глядел на Базарную площадь, на суматошно несущихся людей, на залитую солнечным светом улицу окнами с выбитыми стеклами, в которых мирно покачивались тюлевые занавески. За вышибленной рамой на столе – опрокинутый горшочек с цветущей геранью и миска с ломтями ржаного хлеба.

Стеклянное крошево хрустит под моими ногами, словно снег в январскую стужу. Большинство бегущих по переулку вместе со мною сворачивают направо к Базарной площади и следуют в сторону объятого пожарами Володарского проспекта. Мимо продуктового магазина Пищетреста, находящегося на углу Кирова и Базарного рядом с почтой, мчится красная пожарная повозка, запряженная парой рослых лошадей с бочкой и ручным насосом. Трое пожарных в сверкающих на солнце медных касках стоят в повозке, удерживаясь за поручни. Один из них колотит в медный колокол, подвешенный на кронштейне. „Боже мой! – мелькает у меня в сознании, – даимеют ли они представление, что там творится? Что значит их бочка воды для моря бушующего пламени!“

Проезд внутрь почтового двора был разворочен бомбой, ударившей в каменную кладку мостовой, и завален булыжником. Опорный столб въездных ворот, выложенный из красного кирпича, валялся в груде песка, камней и штукатурки. Сорванная с петель половина железных ворот была отброшена к глухой стене почтового флигеля. Я прошел за угол магазина „Прибой“, чтобы взглянуть, что творится на главной улице города – проспекте Володарского.

Сразу за углом в пяти метрах, ощетинившись железными траверзами, лежал телефонный столб, перекрывший Киевское шоссе. Дальше перспективу проспекта скрывали дымы многочисленных пожарищ, сшибленные телефонные столбы и поваленные наземь деревья. Пожары полыхали метрах в трехстах от Ямбургской до Болотной улиц. Горели деревянные постройки: жилые дома, сараи, учреждения. Горели не всплошную, но создавалось впечатление, что горит все подряд. Перспектива улицы клубилась облаками черного дыма. Он закручивался в сизо-багровые спирали, выбрасывался кверху языками желтого пламени, словно его выталкивала из земли колоссальная сила сжатой стальной пружины. В мглистом от духоты и дыма пространстве кувыркались блеклые тлеющие ошмотья и головешки.

Вероятно, город полыхал и в северной части, которая закрывалась от глаз церковным парком. И только, как я успел заметить, заречная и зажелезнодорожная окраины пребывали в тишине и покое. В них пока еще царили благодатный мир и очарование.

Танки идут на фронт

Вдруг в приоткрытое окно стал наваливаться отдаленный, приглушенный шумом улицы гул, напоминающий раскаты приближающейся грозы. Но вскоре мы поняли, что это не гром, а металлический лязг и скрежет. Подтверждалось сообщение Вани Родионова, позвонившего нам наузел связи из Желец: к центру города по проспекту Кирова двигались танки. Прохожие устремились к углу проспекта и Базарного переулка. Забыли о своих делах спешившие на рынок хозяйки, толпящиеся у газетного стенда мужчины, ученики-фабзайчата, мальчишки с березовыми удилищами в руках, стайки девушек и военные. Пристроившись поудобнее у открытого настежь окна, мы стали ожидать появления колонны.

Наконец грохот моторов выплеснулся на перекресток. Из-за угла универсального магазина показалась бортовая автомашина, в кузове которой, ощерившись в пустоту голубого неба четырьмя стволами, стоял зенитный пулемет, а вдоль бортов сидели солдаты с винтовками между колен и с шинельными скатками на плечах. За первой машиной с интервалом в пятнадцать-двадцать метров следовала вторая, за ней третья. После нее, лязгая и скрежеща гусеницами, выкатил головной танк. В его башенке с откинутой дверцей стоял командир, в руке он держал белый флажок, которым делал отмашку следующей боевой машине. На перекрестке танк развернулся на девяносто градусов и двинулся в нашу сторону. Из-за угла выползал, немилосердно чадя дымом, следующий…  Огромные машины на скорости пролетали мимо нашего окна и исчезали за углом магазина „Прибой“. Лязг и скрежет металлических гусениц, оглушающий рев моторов, хлесткие выстрелы карбюраторных выхлопов и сизые облака едкого дыма зависли в воздухе, растекаясь над центром города.

Основная масса машин была мне знакома. Такие танки участвовали в городских парадах в майские и октябрьские праздники – двигались в колоннах лужского гарнизона. Это были Т-26 и МТ-7. Но мы впервые увидели „тридцатьчетверки“. Они обращали на себя внимание отблескивающей на солнце свежей краской лобовых плит, приземистостью боевых башен, оснащенных длинноствольными орудиями, обтекаемой формой всей конструкции. Это были первые образцы Т-34, оправдавшего себя высокими боевыми качествами во время войны.

Многокилометровая колонна шла через Лугу несколько часов. В цепь боевых машин через какие-то промежутки вклинивались передвижные ремонтные мастерские,  корпусные радиостанции, походные кухни, грузовики с боеприпасами, продовольствием, хозяйственным инвентарем, автомашины с зенитными пулеметными установками и штабные легковушки с офицерским составом.

Мы с Ванюшкой Шабровым выбегаем на улицу, проталкиваемся сквозь гущу народа, толпящегося у поребриков, к углу Кировского проспекта. По нему движется нескончаемая лента военной техники с дергающимися и качающимися из стороны в сторону стволами пушек и пулеметов. Это зрелище захватывает воображение. Мощь и несокрушимость Красной Армии, ее командирский корпус, способный управлять такой массой танков и орудий, рождают в сердце чувство гордости. Да, наша армия способна не только остановить полчища зарвавшегося врага, но сокрушить и уничтожить его военную машину, искоренить коричневую чуму. Нас всех объединяет в эти минуты уверенность в победе над врагом.

– Вот когда начинается настоящая война с гитлеровцами, – говорит пожилой мужчина. –  Ну-ка, попробуй, Гитлер, на зуб нашу броневую технику! Нюхал ты покуда лишь цветики, а вот пожуй и ягодок!

Он оборачивается в мою сторону, в его глазах радость, восхищение, нескрываемый восторг. Оптимистический настрой поддерживает военный с двумя кубарями в петлицах:

– Да, есть обо что сломать зубы, можно лишиться и всей челюсти, а то и самой головы!

В его голосе – гордость и торжество. Со знанием дела военный продолжает:

– Вступают в дело основные резервы. Это фашистам не пограничные заслоны с винтовкой и пулеметом, сшибать которые им не составляет труда военной техникой,захваченной у половины Европы.

– Смотри-ка, смотри! Какая махина выворачивает на Базарный! – с горящими от восторга глазами восклицает паренек с удочкой в руке. – Пушка-то какая! А пулеметов, глянь, сколько! Я такого танка еще не видел, даже на картинке. А сколько же человек в нем помещается?

– Это тяжелый танк „КВ“, – поясняет лейтенант. – Экипаж состоит из пяти человек. Машина добротная, командирский танк!

– А что обозначает „КВ“? – интересуется паренек.

– Это означает: Клим Ворошилов. Знаешь такого маршала?

– Еще бы!

– А вооружен этот танк, помимо пушки, еще и пулеметами. Один из них крупнокалиберный, зенитный.

Движение танков продолжалось без малого три часа. Провожая глазами боевую технику Красной Армии, лужане обменивались всевозможными предположениями и догадками, давая волю безудержной фантазии и непоколебимому оптимизму. В этот день мы все не сомневались в скорой победе наших бронетанковых соединений над германской армией.

Наше мнение было единодушным и оптимистичным: мы были уверены в том, что через пару дней „Информбюро“ сообщит нам добрую весть. Ну какая сила, скажите, сможет противостоять тому, что мы видим своими глазами?

 В конце июня, с того самого дня, как через Лугу проследовало крупное танковое соединение, жители, в особенности мужчины, пребывали в лихорадочно-возбужденном состоянии, ожидая благоприятных известий от „Информбюро“. Люди не выключали репродукторов даже в ночное время – а вдруг именно сейчас объявят о том единственном, необходимом как воздух исполнении мечты: враг разбит, повержен в прах и в паническом бегстве покидает нашу землю. Все с нетерпением ждали, что Левитан одарит нас радостным сообщением, за которым последует окончательный разгром полчищ гуннов двадцатого века.

Увы! Проходил день за днем, ночь следовала за ночью, а страстно ожидаемого сообщения так и не поступало. В сводках продолжали перечислять новые направления линии фронта, а военные корреспонденты рассказывали о героических подвигах солдат и командиров из „Н-ских“ частей на „Н-ских“ направлениях с пересчетом уничтоженных вражеских танков, сбитых нашей противовоздушной зенитной артиллерией самолетов противника, потерь противника в  живой силе. Но почему-то не упоминалось, сколько солдат и офицеров вражеских подразделений взято в плен, сколько захвачено боевой немецкой техники. Обыденно-расплывчатый, неопределенно-загадочный тон, уводящий намеренно в сторону от действительного положения на фронтах, вселял тревогу в наши души.

Фронт приближается к Луге

В первые же недели войны Луга была опоясана противотанковым рвомв три с половиной метра, который был опутан проволочными заграждениями, укреплен  дотами и дзотами. Были оборудованы противотанковые ловушки, поставлены бетонные и гранитные надолбы. А весь возможный оперативный простор, словно гороховое поле семенами, был засеян противотанковыми и противопехотными минами.

После захвата немцами Пскова 41-й механизированный корпус  генерала Рейнгардта, тесня и отбрасывая на восток наши обескровленные в боях соединения, обходя очаги активного сопротивления, быстро продвигался в северо-восточном направлении. Уже через двое суток, 11 июля, 1-я танковая дивизия достигла реки Плюссы, форсировала ее и заняла Лудони; 6-я танковая дивизия быстро продвигалась вдоль линии Варшавской железной дороги и достигла станции Струги Красные.

Наши войска, растерявшие людские резервы и материальную часть, отходили в сторону Луги и Шимска. Создалась угроза молниеносного выхода вражеских соединений к Луге.  

Но враг был отброшен на южный берег реки Плюссы. Ворвавшиеся в поселок Плюссу соединения 6-й танковой дивизии вермахта подверглись сильному артиллерийскому огню. Они потеряли несколько танков и вынуждены были отойти назад к Стругам Красным. На следующий день немецкое командование применило массированную обработку авиацией укрепившихся в поселке частей, а затем попыталось прорвать танковыми атаками оборону советских войск. Не добившись каких-либо успехов, генерал Рейнгардт изменил тактику. Он решил прощупать возможность обхода наших позиций. На стыке 90-й и 111-й дивизий 36-я механизированная дивизия немцев нанесла удар в слабое место, рассекла нашу линию обороны и устремилась проселочными дорогами на восток, огибая Лугу своим левым флангом. Немцы вышли к Лядам, заняли Осьмино, переправились в районе Сабска через реку Лугу и закрепились на ее правом берегу. Одновременно с прорывом на Осьмино – Сабск части 41-го корпуса генерала Рейнгардта, изменив направление, двинулись в сторону Гдова, тесня к берегам Псковского и Чудского озер нашу 118-ю пехотную дивизию.

В этот же момент южнее Пскова вражеский 56-й мехкорпус генерала Манштейна, действовавший на южном фланге группы „Север“, прорвал оборону наших 35-й и 182-й стрелковых дивизий между Псковом и Порховом и вышел на оперативный простор. В образовавшийся прорыв немецкое командование ввело 269-ю пехотную дивизию, 3-ю механизированную дивизию, а также дивизию СС „Мертвая голова“. 14 июля наши войска были вынуждены оставить Плюссу, а на Киевском шоссе немцы захватили Льзи и Заполье. Расстояние между наступающими частями корпуса генерала Манштейна и Лугой составило 30 – 40 километров.

Остатки нашего 41-го стрелкового корпуса под командованием генерал-майора А.А. Астанина в составе 111-й, 90-й, 235-й пехотных дивизий и 3-й танковой отошли на линию Лужского укрепрайона.

Командование Лужской оперативной группы, находившееся в Красногвардейске (ныне г. Гатчина – ред.), исходило из предположения, что главный удар после прорыва у Порхова немецкие соединения 56-го мехкорпуса направят в сторону Луги и Новгорода. Поэтому для укрепления подступов к Луге было решено поставить на пути наступающих немецко-фашистских войск 177-ю стрелковую дивизию, придав ей мощную артиллерию и танки. Справа, вниз по течению реки Луги, на этом насыщенном огневой мощью артиллерии и танковых соединений участке фронта держало оборону Ленинградское стрелково-пулеметное училище. Еще ниже, у Сабска, стояло в обороне Ленинградское пехотное училище им. Кирова.

В южном и юго-восточном направлении Лужскую оперативную группу подпирала 191-я пехотная дивизия, а по линии Витебской дороги – части 48-й армии Северо-Западного фронта. Оба фланга 250-километрового рубежа – у Ивановского и у Шимска – как участки, менее вероятные для действий противника, замыкались дивизиями народного ополчения. Именно там враг и  прорвал нашу оборону.

Под немцем

В начале января 1942 года в сводках немецкого командования появились тревожные сообщения об ожесточенных боях с десантами Красной Армии в Крыму, а несколько позже и о наступлении советских войск на Волхове. О последнем свидетельствовала и нервическая обстановка, которую мы заметили в Луге. В сторону Новгорода спешно отправлялись по шоссе и по железной дороге механизированные соединения, артиллерия, танковые части, тыловые соединения 18-й целевой армии, находящиеся на отдыхе. Немцы открыто говорили о прорыве крупных соединений советских войск в сторону Новгорода и Оредежа. О тяжелых боях у Мясного Бора рассказывали поступавшие в госпитали раненые немецкие солдаты. В городе появились слухи о появлении в районе Мшинской, у дома отдыха Балтфлота за поселком Толмачево и под Оредежем  то ли соединений передовых частей Красной Армии, то ли партизан. Местные жители тайком перешептывались, что партизаны освободили группу военнопленных из лагеря под Мшинской. Рассказывали, что железнодорожный мост в  поселке Толмачево едва не взлетел на воздух, но его отбили спешно переброшенные части из лужского гарнизона. И все-таки нас это обнадеживало.

С наступлением весны, а затем и устойчивого летнего тепла Луга заметно преобразилась к лучшему. Буйный зеленый наряд затопил улицы, проулки и укромные дворики, подретушировал и скрыл от глаз безобразную черноту былых пожарищ и разрушенных построек. Оголодавший за зиму город пробуждался к жизни. Тропинками неспешно двигались местные жители, выгоняя на пастбища уцелевшую скотину. Устремлялись к рынку сосредоточенно-озабоченные домохозяйки. На огородах копались женщины и ребятишки, выщипывая первую появившуюся зелень для нехитрого самообманного семейного варева. Души уцелевших, обойденных потусторонним миром людей укреплялись надеждой на лучшее будущее.

В это лето уже не было беспрерывного потока беженцев, как в прошлую осень и всю зиму, когда они тянулись семьями, группами и поодиночке с севера. Установившаяся окончательно фронтовая линия изолировала осажденный Ленинград от всего внешнего мира. Прекратилось и поступление устной информации о жизни города на Неве. В прошедшую суровую зиму в Луге появлялись ленинградцы – обмороженные, с отекшими восковыми лицами, замотанными в заиндевевшее от дыхания тряпье. Их рассказы вызывали в нашем воображении ужасные картины людских страданий в обложенном стальным кольцом блокады Ленинграде.

По залитой неуемными солнечными лучами „Петербургштрассе“ (проспекту Кирова) группами фланирует отутюженное и отглаженное офицерство „третьего рейха“, помахивая полированными стеками и придерживая на поводках раскормленных овчарок и длинношерстных колли. И тут же булыжной обочиной идут вереницы наших военнопленных. В сопровождении конвоиров их разводят на работы. Пленные валят лес, укрепляют дороги, строят оборонительные сооружения, что-то  разгружают и загружают в пакгаузах на железнодорожной станции. Их худые фигуры в грязных и прожженных шинелях с оранжевыми нашивками на спинах кажутся привидениями, лишенными плоти и крови. У пленных осунувшиеся лица землисто-серого цвета, потухшие глаза, в которых нет ничего, кроме апатии и  безразличия ко всему окружающему. Они как будто не видят  ни пробуждающейся природы, ни людей. Кажется, они равнодушны и к самим себе.

В окружении вооруженных охранников со сворами злобных овчарок военнопленные медленно бредут по улицам, позвякивая котелками и консервными банками, привязанными к поясным ремням или пуговичным петлям. Даже понукания и палочные удары охранников, беспрестанно сыплющиеся на их спины, не заставляют их ускорить шаг. Пленные из последних сил переставляют ноги, а с тротуаров бросают на них надменные и  уничтожающие взгляды немецкие офицеры. Участливо и жалостливо смотрят на несчастных людей женщины и дети. Это печальное шествие призраков, обреченных на гибель.

Господи! Да чьи же это солдаты? Чьи люди? Из какого мира эти призраки? По чьей недоброй воле и в силу чьего неразумения или бездарности ввергнуты они в скотское, полурастительное состояние? Они умирали всю прошлую зиму, плотно набитые в зловонных бараках, умирали весной и летом на земляных и лесоповальных работах.  Пленные падают замертво прямо на улицах под ударами охранников, и на них бросаются осатаневшие от злобы псы.

Основную массу горожан составляют теперь беженцы из Ленинграда и его окрестностей, осевшие в Луге на жительство. Непривычное удивление вызывает вид черной рясы священника или монаха, идущего улицей. Встречные оборачиваются, глядят вслед в недоумении и задаются вопросом: „Откуда он? Как смог выжить, уцелеть и здравствовать после разгромных для религии двадцатых и тридцатых годов?“ Да, церквушка на Тверской улице открыта еще с прошлой осени, и в ней проводятся богослужения. Но вот так, запросто, на улице в рясе – странно и непривычно глазу и мысли.

По аллеям церковного парка и на тропинках вдоль реки, укрываясь от жары, прохаживаются офицеры и солдаты, алчно пожирающие глазами пробегающих мимо женщин и девчонок. Некоторые пытаются тут же флиртовать и заводить знакомства. В общем, Луга живет: работает, волнуется, плачет, удивляется, скорбит, умирает.

  Пришла вторая военная осень. У многих не было теплой одежды и продуктов. Людей мучили простуды и болезни. Ко всему прочему начались ночные бомбежки. Это было еще одно испытание, свалившееся на головы горожан. Первая случилась в конце сентября и очень напугала и жителей и немцев.

Командование частей, дислоцированных в Луге, вероятно, не надеялось на своих зенитчиков и понастроило в черте города и на его окраинах блиндажей и укрытий. В течение всего октября и начала ноября сотни военнопленных допоздна занимались их сооружением: копали котлованы, пилили лес, таскали на тачках камни и песок, месили цементный раствор, вязали проволочную арматуру. Уже в конце осени эти работы закончились, а бункера и укрытия стали ждать своего часа.

С наступлением лунной безоблачной погоды бомбардировки возобновились. Перед каждой ночью жителей города, солдат и офицеров расквартированного здесь немецкого гарнизона и томящихся за двойной оградой из колючей проволоки концентрационного лагеря советских военнопленных охватывал страх. Днем наши самолеты не появлялись, кроме разведывательных, державшихся огромной высоты, – слишком уж рискованно было соваться к городу, так как зенитная оборона немцев обладала достаточной огневой мощью. Средства противовоздушной защиты были размещены в заречных парках – северном и южном, у дачи Полубояринова, на Луге-2, на обоих полигонах. Только на крыше вокзала были размещены четыре зенитные установки, а единичные стояли почти на каждом каменном здании, которых в Луге осталось около полутора десятков. Поэтому в дневное время город не бомбили. Но вот в ясные морозные ночи – беда. Ночи эти – пытка. Физическая и душевная, психологическая. Последняя в десятки раз тягостнее первой.

Избранная командованием Ленинградского фронта тактика действий бомбардировочной авиации только в ночное время одиночными самолетами с интервалами в час-полтора оправдывалась уменьшением потерь в летных эскадрильях. Советские бомбардировщики заходили то со стороны Ленинграда, то со стороны Новгорода, а то и вовсе с тылового направления – от Пскова. Эффект психологического воздействия на противника был немалый. В продолжение всей ночи противник был в нервно-возбужденном и беспокойном настрое. Такое состояние изматывало физически и морально, удерживало человека в постоянном напряжении и вселяло ужас перед неизбежностью.

С местными жителями происходило то же самое. Какой уж там сон, если с приближением вечера нарастало психическое возбуждение. Уже после второй или третьей ночной бомбежки городские жители стали уходить на Некрасовскую дачу, в сторожки Вревского и Полигоновского кладбищ, в Смешино, Шалово, Заклинье. Многие искали укрытия в блиндажах и землянках прежней оборонительной линии на южной окраине города. Перемаявшись кое-как ночь, утром они  возвращались к остывшим, а нередко разрушенным и сгоревшим домам.

В одну из ночей по городу были нанесены самые тяжелые бомбовые удары. На проспектах Кирова и Урицкого, за железной дорогой и в северной части Луги было разрушено и сожжено около двух десятков домов. Был уничтожен склад тигельного завода с военной техникой, разбиты входные семафоры северного железнодорожного парка. Количество человеческих жертв перевалило за сотню. Из одного только бомбоубежища было извлечено около шестидесяти трупов. Вечером, возвращаясь с работы домой, я задержался у злополучного бункера, наблюдая, как наши военнопленные под командованием двух немецких офицеров продолжали еще копошиться среди глыб искореженного железобетона, извлекая из-под бревен и земли последние тела погибших.

Разумеется, советские летчики бомбили не жилые дома, хотя и в них размещалась живая сила противника. Командованию Ленинградского фронта необходимо было уничтожить железнодорожный узел. Но прицельное бомбометание с такой высоты да еще ночью невозможно.

Две ночи подряд, закрыв квартиру и прихватив мешок с едой, я провел в кладбищенской сторожке, а затем мне опостылело это изматывающее душу и тело шатание. Я решил оставаться дома и привыкать к бешеному лаю зениток и взрывам бомб. Ночные налеты советских бомбардировщиков продолжались в течение недели, пока стояла ясная погода. Они прекратились с наступлением снегопадов.

Антонов

Иван Павлович (1912-1991),

поэт-фронтовик

*   *   *

У каждого солдата мать была,

У каждого солдата мать грустила,

И, проводив на фронт, перекрестила,

И весточку желанную ждала.

У каждого солдата мать была.

Пока мы шли,

Пока мы воевали –

За эти годы каждая едва ли

Хоть ночь без слез горячих проспала.

Весною травы клонятся от рос,

Росою умываются березы.

В народе говорят, что это слезы

Солдатских матерей – потоки слез.

Была ли молодость у нас

Была ли молодость?

Была.

Но только с первого свиданья

Война нас круто повела

В огонь и дым

На испытанья.

…А у девчонок были косы,

Не косы – чудо красоты.

Но все сердечные вопросы

И все сердечные мечты

От всех скрывая виновато,

Спеша покинуть отчий дом,

Ни слова не сказав девчатам,

Мы отложили на потом.

А после –

После сожалели,

Что начинали воевать

За жизнь,

А сами не успели

Своих девчат поцеловать.

Вдали от них, от синеглазых

Родных застенчивых подруг

Мы возмужали как-тосразу

И повзрослели как-то вдруг.

Мы слов на ветер не бросали,

Их смысл был выверен в бою,

Когда мы девушкам писали

Про жизнь и про любовь свою.

Мы им дарили вдохновенно

Такие теплые слова,

Что у девчонок непременно

От них кружилась голова.

И горечь жгла,когда вдогонку

Признаний наших на село

Девчонкам слали похоронку –

Войны безжалостное зло.

Да, были горькие потери,

Им память сердца счет ведет.

Но каждый знал и твердо верил,

Что он с победою придет.

И были веские причины –

Не наша этому вина,

Что нас украсили морщины

И фронтовая седина.

Такою молодость была:

Бесстрашной,

Огненной,

Сердечной.

А те, кого война взяла,

Остались молодыми вечно.

 

Они служили в разведке

В июне 1941 года молодой электромонтер Василий Клюев был направлен военкоматом в школу радистов при штабе Ленинградского фронта. Курсанты изучали радиодело, азбуку Морзе, учились работать „на ключе“. Однажды пришли в школу двое военных, вызвали Василия в отдельный кабинет побеседовать. Поинтересовались, как учеба, как настроение, есть ли невеста, то да сё. Василий чувствовал, что за этим последует нечто серьезное, и не ошибся.

– Вы комсомолец, характеристика у вас хорошая, занимаетесь успешно, – сказал с одобрением один из военных. – А что, если мы возьмем вас из этой части, подучим еще и отправим на родину?

– На родину? – удивился Василий. – Моя Смоленская область немцами оккупирована!

Офицер улыбнулся, по-дружески хлопнул парня по плечу:

– В этом-то и заключается весь смысл. Вы поняли? Я не тороплю вас с ответом, подумайте хорошенько. Ответ дадите через неделю.

В разведшколе

Курсанты разведшколы обучались борьбе во вражеском тылу: совершенствовались в работе с радиостанциями, учились ориентироваться на местности и налаживать в полевых условиях стойкую радиосвязь друг с другом, прыгать с парашютом, владеть оружием и приемами рукопашного боя. Предусматривались для радистов и варианты на случай провала.

Так, оперативный офицер, который готовил Василия, спросил неожиданно:

– А как ты будешь действовать, если попадешь в плен?

Не задумываясь, Василий ответил:

– У меня есть пистолет и граната. Живым не дамся!

– Ну, на это много ума не надо, – спокойно возразил офицер. – Тебя ведь могут взять тяжело раненным или контуженным, ты можешь не успеть уничтожить рацию с шифром. Тебя попытаются завербовать. Все возможно.

– Если немцы попытаются заставить меня работать на них, я, наверное, буду передавать то, что потребуют, но сделаю „на ключе“ так...– и Василий назвал ряд предусмотренных на такой случай секретов и хитростей в работе с радиостанцией, с помощью которых специалисты нашего разведцентра поймут, что их радист работает под контролем.

Через линии фронта

По заданию разведорганов Ленинградского фронта Василий Павлович забрасывался в немецкий тыл в качестве радиста с различными разведывательными группами с декабря 1941 года по февраль 1944 года. Задания были всегда одинаковы: добывать сведения о планах и намерениях противника, о группировках, численности, дислокации и вооружении вражеских войск, об их моральном состоянии, а также фиксировать все передвижения грузов и живой силы по железным и шоссейным дорогам, передавать разведданные в штаб фронта.

Фронт переходили по-разному. Там, где не было сплошной линии обороны, шли лесами и болотами, обходя опорные пункты противника. Приходилось пробираться по-пластунски среди вражеских дзотов и проволочных заграждений. Василий Павлович выпрыгивал с парашютом из тесной кабинки У-2, вываливался из фанерного контейнера, укрепленного под крыльями биплана Р-5, выбрасывался из люка бомбардировщика,  прыгал с ЛИ-2.

На всю жизнь запомнился Василию Павловичу неудачный ночной прыжок в апреле 1943 года. Попал он с парашютом в болото, увяз сразу по самые плечи. А кругом ни деревца, ни кустика – зацепиться не за что. Начал подтягивать на себя стропы парашюта, но только глубже погрузился в трясину. „Глупая смерть!“ – подумал в отчаянии. С огромным трудом достал фонарик, стал сигналить во тьму. Когда почувствовал, что сил почти не осталось, увидел огонек. Закричал. Огонек приблизился, возник силуэт человека. Крикнул ему:

– Не подходи, тут трясина! Засосало меня!

Потом подоспел еще один товарищ, вдвоем вытянули они Василия из болотного плена.

Неудачным было и приземление их группы в феврале 1942 года в районе Тосно. Разведчики свалились, что называется, на штыки немцев. Случайность это была или нет – неизвестно. Тут же вступили в бой, с трудом оторвались от преследования. Василий попробовал связаться с „центром“, но рация и батарея питания оказались пробитыми автоматной очередью. Разведчики решили переходить линию фронта. В таких случаях выйти из немецкого тыла было сложнее, чем проникнуть в него.

Однажды  разведгруппе Василия Клюева предстояло выйти из немецкого тыла на одном из болотистых участков Волховского фронта. „Центр“ дал координаты выхода, но обстоятельства на фронте изменчивы. В сумерках разведчики подошли к обозначенному на карте болоту, тихо миновали его. Только вышли к опушке леса – крик из-под елки:

– Стой! Ложись! Руки вверх!

Подошел комроты:

– Кто такие?

– Разведчики, – отвечают. – Нам дали эти координаты.

Комроты взводному:

– Ты встретил их, ты и веди в дивизию.

Командир дивизии расстелил на столе карту-километровку, спросил подозрительно:

– Так где же вы вышли? Покажите.

Василий ткнул пальцем в карту.

– Не может этого быть! – удивился комдив. – Здесь у нас все заминировано!

В общем, отобрали у разведчиков оружие и рацию, продержали сутки в землянке, пока не проверили.

А первую свою вылазку в немецкий тыл сделал молодой радист Василий Клюев под Волховстроем с группой разведчиков-моряков. Там под черным морозным небом, усыпанным гирляндами звезд, встречал он 1942 год. Когда в полночь сомкнулись стрелки наручных часов, шесть фляжек со спиртом в крепких руках бойцов поднялись в братском фронтовом единении.

– За победу!

Никто из них не мог тогда знать, сколько дней и ночей было еще до победы и кто доживет до нее, но каждый свято верил, что она будет. Это помогало жить и бороться.

База под Сиверской

В июле 1943 года с аэродрома близ станции Хвойная ночью один за другим поднялись в небо самолеты У-2 – маленькие двухместные бипланы, прозванные немцами „рус-фанера“. Они могли ночью на малой высоте тихо пересекать линию фронта, взлетать и садиться на небольших полянах. Василий сидел в тесной кабинке позади летчика, слева от него рация, справа батареи питания, за спиной парашют, на коленях вещевой мешок, автомат, гранаты – не повернуться. Высота 600 метров, скорость около ста километров в час. Благополучно перелетели линию фронта, вышли к намеченной точке. Летчик сделал контрольный круг, зашел на планирование. Махнул рукой: „Пошел!“

Василий с трудом поднял затекшие от тесноты ноги, перекинул их через кабину, встал на крыло. Тугой холодный поток ветра ударил в лицо, перебил дыхание. Внизу темная бездна, в которой едва угадывался чернеющий лес. Василий провалился в эту бездну. Ёкнуло сердце, захватило дух. Секунды свободного падения в воздухе, и над головой с гулким хлопком раскрылся парашют. Легкий толчок и тишина. Слышен лишь шум удаляющегося самолета. Но вот приблизился другой, от него отделился парашютный купол...

Так была переброшена в немецкий тыл севернее станции Оредеж разведгруппа в составе командира Василия Быстрова, радиста Василия Клюева, разведчиков Петра Трусова, Евгении Ваньковой и Нины Соколовой. Группе предстояло действовать в полосе Ленинградского и Волховского фронтов в районе станций Сиверская, Вырица, Луга и Оредеж. Задачи группы – наблюдение за Витебской железной дорогой, выяснение численности гарнизонов и намерений противника. Разведчики были хорошо экипированы, снабжены новейшей портативной радиостанцией „Север“, имели личное оружие, документы с немецкими печатями и подписями. У девушек для выхода в населенные пункты имелись комплекты женского платья, духи, губная помада и прочее. Женя и Нина уже не впервые были с заданиями в немецком тылу, имели по ордену Боевого Красного Знамени. Кроме того, Нина Соколова хорошо владела немецким языком. Несколько раз уже бывал за линией фронта Василий. А вот у Быстрова и Трусова пока не было опыта работы в тылу врага.

Проверив большой участок железной дороги, разведчики установили, что у населенных пунктов бдительность патрулей меньше, чем на прогонах между станциями. На прогонах оккупантами были установлены запретные зоны, где постоянно патрулировали команды с собаками. Кроме того, немцы заставляли мирных жителей под страхом смертной казни дежурить на железных дорогах в ночное время при свете костров. В таких условиях не только взорвать, но даже пересечь линию было трудно. А в Луге вдоль окрестных дорог стояли части и подразделения 285-й охранной дивизии.

В болотистом лесу недалеко от станции Слудицы – это лесом километров двадцать от Сиверской – разведчики нашли сухой островок, на нем и оборудовали свою базу. Землянку вырыли стальными ножами, землю в парашютном шелке отнесли подальше и закопали в мох. Бревнышки для землянки натаскали издалека, засыпали их сверху землей и мхом, укрыли ветками, даже елочку с корнем сверху посадили. Тщательно замаскировали вход. Теперь посторонний человек мог пройти рядом с землянкой и не заметить ее.

Разведчики установили круглосуточное наблюдение за железной дорогой: все они выходили поочередно дежурить, считали проходящие в обе стороны эшелоны, замечали предполагаемые грузы, их количество. Добытые за день сведения Клюев передавал в „центр“ в строго определенное время. Для этого уходил в сторону от базы, накидывал на макушку тоненького высокого деревца антенную петлю, отпускал деревце – антенна взвивалась ввысь. Включал радиостанцию, надевал наушники, руки привычно ложились на ключ. На Большую землю летели позывные морзянки: точка- тире-точка... В ответ позывные „центра“ – сигнал принят. Теперь полетели в эфир зашифрованные разведданные. В этот момент радист слеп и глух к окружающему, его всегда охраняет товарищ. На случай экстренных обстоятельств для радиста была предусмотрена и аварийная волна, по которой он мог связаться с „центром“ в любое время суток.

Похищение Фрица

Одновременно с контролем железной дороги разведчики „прощупывали“ окрестные населенные пункты, под видом мирных жителей беседовали с местным населением. Только Василию Клюеву запрещено было покидать территорию базы. Ведь провал радиста с его шифром и рацией равносилен провалу всей разведгруппы – ее работа становилась бессмысленной.

В поселки ходили лишь девушки. Они переодевались в платьица, туфли, брали с собой кое-какие вещи якобы для обмена на продукты и на дороге ловили машину. Немецкие военные охотно подвозили девушек до поселков мимо всех патрулей и шлагбаумов.

Именно таким образом Женя Ванькова проникла на станцию Сиверская. Она установила, что в поселке и его окрестностях расположен штаб 18-й гитлеровской армии, строится мощный укрепленный центр, подводятся новые дополнительные линии связи. Разведчице бросилось в глаза обилие офицеров. Женя встретилась со связной „тетей Галей“.

Полученные сведения были ценны, но особенно любопытными показались Жене соседи „тети Гали“, жившие во второй половине дома, – два штабных офицера. О них сообщили в „центр“. Группе был дан приказ взять „языка“.

В тот хмурый осенний день унтер-офицер штаба 18-й армии Фриц Хиппель пришел на квартиру один. Его сосед получил отпуск по службе и уехал домой в Германию. Фриц нашарил в притолоке над дверью ключ, открыл замок, повесил в потемках на гвоздь шинель. И только собрался зажечь свет, как перед ним вдруг возникли две крепкие мужские фигуры с пистолетами в руках. Прозвучала короткая команда:

– Хенде хох!

Тупо озираясь по сторонам, Фриц поднял руки.

Василий с Петром взяли у немца из кобуры парабеллум, чтоб не удрал, выдернули из брюк ремень и отрезали финкой все пуговицы, сунули в рот кляп и, взвалив на него мешок с картошкой, вытолкали за дверь. Там их ждал Быстров. Придерживая одной рукой штаны, а другой картошку, Фриц топал покорно по лесу, проклиная эту страну, фюрера и свою судьбу.

Немец оказался начальником службы радиотеле-фонной цензуры. Он подтвердил приказ Гитлера об уничтожении Ленинграда, о вывозе советского населения в Германию и дал немало ценных сведений о 18-й армии. Клюев более десяти дней передавал радиограммы большой важности, используя для этого даже аварийную волну.

А в Сиверской после исчезновения штабного офицера объявили тревогу. Немцы прочесывали местность, бомбили и обстреливали окрестные леса по квадратам.

Не вернулись из боя

В разведке потери неминуемы. Погиб командир разведгруппы Василий Быстров. Они с Петром Трусовым возвращались на базу из-под Сиверской. Разведка прошла успешно, настроение было хорошее. День клонился к вечеру. Шли не лесом, как полагалось, а по просеке. В шести-семи километрах от базы из-за дерева вдруг вышел рослый партизан: стеганая фуфайка, автомат ППШ, красная лента на шапке.

– Привет! – гаркнул он. – Кто такие?

– А вы кто такие?

– Мы партизаны.

– Какой бригады? Отряда? – спросил Быстров. – Назовите командира.

– Нас ночью только что сбросили, – ответил партизан и назвал какую-то фамилию.

– Мы такого не знаем, – Быстров потянулся к затвору автомата. Петр меж тем внимательно осмотрелся по сторонам и увидел прячущихся за кочками и деревьями людей в немецкой форме. Василий тоже понял: ловушка!

– Петр, каратели! – крикнул он и дал длинную очередь из автомата.

Швырнув в немцев гранату, Трусов скатился в кусты. Василий упал на просеке, сраженный пулей. Петру удалось оторваться от преследователей. Кустарником да болотом добрался он до базы, принес скорбную весть.

Нина Соколова добыла ценные сведения о гарнизоне, стоявшем в Вырице. А вот ее выход в Слудицы закончился трагично. Нина не вернулась к намеченному сроку. Разведчики сразу сменили базу, потом несколько дней подряд приходили на старое место, осматривали, нет ли какой весточки от Нины или посторонних следов, но ничего не заметили. Женя ходила в Слудицы, пыталась хоть что-то разузнать от местных жителей. Один словоохотливый мужичок сказал ей, что будто бы где-то рядом появились партизаны, немцы пригнали на станцию бронепоезд, будут обстреливать лес. О Нине товарищи так больше ничего и не узнали.

А вскоре гитлеровцы приступили к карательной акции: сначала с бронепоезда обстреляли лес по квадратам, потом стали бомбить с самолетов. Трещали, как щепки, вековые деревья, вставала земля на дыбы. Когда взрывы затихли, немцы пошли прочесывать лес. Уходить было поздно и некуда: кругом редколесье да болото с низеньким ельничком. Каратели шли широкой цепью на расстоянии прямой видимости. Шли молча, с автоматами наизготовку.

– За мной! Под ёлки! – скомандовал Василий.

Все трое скользнули под лапы ёлочек, приготовились к последнему бою. Как длинны и томительны были те короткие минуты! Василий потными руками сжимал холодную сталь автомата, мысленно торопил время: „Что ж вы, гады, топаете, как на прогулке! Здесь она, ваша смерть, под ёлками! Сами погибнем, но и вас положим немало!“

Вот слышен уже хруст сучьев под сапогами, вот шаги почти рядом, кажется, немец идет прямо на тебя. Вот мелькнули сквозь ветки низкие голенища солдатских сапог, еще миг – и Василий готов выпустить во врага свинцовую очередь… Но шаги стали удаляться, цепь миновала разведчиков.

В партизанском отряде

После гибели командира Василий Клюев получил приказ взять командование группой на себя. Разведчиков очень обременял пленный унтер-офицер. Намечалось вывезти немца самолетом через линию фронта, но потом „центр“ приказал передать его в базирующийся неподалеку партизанский отряд Эрен-Прайса – Беляева.

В этот отряд, но в качестве самостоятельной группы, разведчики влились несколько раньше по приказу из „центра“. Дело в том, что партизаны оставались без питания к рациям, а значит, и без связи. Пришлось Василию Клюеву работать не только на свою разведгруппу, но и держать связь с Ленинградским штабом партизанского движения. А позже, когда „сели“ батареи у него, появилась связь у партизан. Разведчики следовали с отрядом и передавали свои сведения в разведцентр через ЛШПД.

15 января 1944 года партизанский отряд Эрен-Прайса – Беляева штурмовал станцию Мшинская. На боевую операцию командир назначил и разведгруппу Клюева.

Партизаны разгромили гарнизон и станцию, шесть часов удерживали ее, потом отошли в лес, в пункт сбора отряда. Клюев радировал в „центр“ об успешном выполнении задания, но получил оттуда вместо благодарности выговор: ему строго напомнили, что у разведгруппы есть свои задачи – чисто разведывательные и рисковать собой и своими людьми он не имел права.

Под Лугой

14 января 1944 года войска Ленинградского и Волховского фронтов перешли в наступление. „Центр“ приказал группе Клюева перебазироваться в район Луга – Оредеж. Оредеж являлся важным опорным пунктом противника, единственным выходом вражеских войск из района Любань – Чудово. В штабе 11-ой Волховской партизанской бригады, базировавшейся в районе озер Черное и Мочалище, Клюев получил батареи для радиостанции. Переправившись через протоки и минуя населенные пункты, разведчики вышли к деревне Бетково.

В густом лесу недалеко от дороги они устроили базу: поставили из парашютного шелка палатку, укрыли её еловыми ветками, соорудили место для костерка. Наблюдательный пункт был у них рядом с дорогой. Под елкой или вывороченным из земли пнем часами лежали они на подстилке из лапника с биноклем и блокнотом в руках, фиксировали все передвижения противника по дороге, подсчитывали количество техники, боеприпасов.

Немцы тщательно охраняли передвижение своих войск. Раз в день их лыжники проходили по лыжне, проложенной в лесу вдоль дороги, и проверяли свой контрольный след. Если заметят, что его пересекает чужая лыжня или иные следы, – пойдут по ним. Но разведчики запутывали следы, петляли своей лыжней по лесу в виде огромной латинской буквы „S“. И когда преследователи доходили до поворота лыжни, они оказывались на виду у разведчиков. Был запас времени уйти от погони или взять немцев на прицел. Но гитлеровцы, как правило, погонями не увлекались. А вскоре оккупантам стало вовсе не до контрольных следов.

К началу февраля 1944 года движение по дороге Луга – Оредеж стало носить все признаки отступления. К Луге сплошным потоком потянулись машины, повозки, орудия, брели потрепанные колонны пехоты. Часто немцы открывали бесприцельный автоматный огонь в сторону леса – нервы у оккупантов сдавали.

11 февраля 1944 года, когда советские войска подошли к Луге, Клюев получил радиограмму „центра“, в которой командование благодарило разведчиков за хорошую работу и приказывало выйти из немецкого тыла.

Последние версты войны

После освобождения нашего города от немцев Василий Клюев служил на Карельском фронте, где его неоднократно забрасывали с разведывательными группами во вражеский тыл. С разгромом гитлеровской Германии война для него не закончилась. В мае 1945 года он был отправлен в Маньчжурию на 1-й Дальневосточный фронт. Там советским войскам противостояла японская Квантунская армия.

17 августа Василий десантировался с крупным подразделением наших войск в город Харбин. Десантники разоружали гарнизон, а Клюев, будучи представителем разведорганов, занимался отбором секретной документации японцев. Глядя на груды сваленного оружия и ворохи изъятых документов поверженной армии, он мечтал, чтоб эта война была последней в истории человечества.

Послесловие

В семидесятые годы Василий Павлович Клюев был награжден орденом Трудового Красного Знамени. Он стал дополнением к его боевым наградам – орденам Боевого Красного Знамени, Славы третьей степени, Отечественной войны и медалям. Долгое время после войны Василий Павлович считал, что орден Боевого Красного Знамени получен им за ряд успешных боевых операций. Но вот недавно он получил подтверждение, что боевым орденом его наградили за разведывательную работу в тылу врага в январе –феврале 1944 года, способствовавшую освобождению нашего Лужского района. Всего же во время Великой Отечественной войны В.П. Клюева шестнадцать раз в составе разведывательных групп забрасывали во вражеский тыл. Шестнадцать раз он выходил оттуда победителем.

А. Лосев

Матюнин

Анатолий Алексеевич (1933  – 2004),

ветеран труда

Сорок пять дней

Памяти бойцов и командиров 177-ой

стрелковой дивизии, оборонявших Лугу

в июле - августе 1941 года.

 

Мы славных дел не забываем!

Нам эта память дорога,

Когда сто семьдесят седьмая

Под Лугой встретила врага.

Когда полки и батальоны,

Не дрогнув в яростном бою,

Громя фашистские колонны,

Спасали Родину свою.

В боях за Наволок и Крени,

За Серебрянку, Городец,

Занаши русские деревни

Метали мстительный свинец.

Не встанут многие ребята…

В жестоком, гибельном огне

Сражались яростно солдаты

Все сорок пять горячих дней.

Мы славных дел не забываем,

Когда под Лугою бои

Вели, сто семьдесят седьмая,

Бойцы отважные твои.

Февраль 1944 года

Я знаю прочность танковой брони,

Отлитой из особого металла…

По детству безотцовскому в те дни

Война стальной лавиной грохотала.

В деревню, всю сожженную дотла,

Где в снежных шапках рухнувшие печи,

На танках наша армия пришла

В те сумерки февральские, под вечер.

Все гулче содрогание земли.

Я выскочил из дедовой землянки,

А через поле к пепелищу шли

Свободу возвращающие танки.

Я был тогда и голоден и мал –

Подарка драгоценнее не надо –

Некрепкими ручонками сжимал

Сухарь солдатский слаще шоколада.

Потом, считая звезды на стволах,

Дыханьем грел я стылые ладошки.

И песню над землянками вела

Веселая танкистская гармошка.

А я смотрел, смотрел во все глаза:

Тот гармонист похожим был на папу.

– Учись, сынишка!.. – только и сказал.

… А танки двинулись на запад.

„На праздник в Лугу нынче не приеду…“

(Из писем защитников Лужского оборонительного рубежа, ветеранов 177-ой стрелковой дивизии А.С. Радченко и И.К. Свища)

На праздник в Лугу нынче не приеду:

Открылась рана – в чем моя вина?..

Я сам себя поздравил с Днем Победы,

Я сам себе налил бокал вина.

 

Прошу моих друзей не огорчаться,

Что эта встреча будет без меня.

Ведь, как известно, фронтовое братство

Недугом, даже тяжким, не отнять.

 

Я осушу бокал за вас, ребята,

Как память тех наркомовских ста грамм.

Мы навсегда останемся – солдаты!

Такой удел достался в жизни нам.

 

Мы пройденной дороги не стыдимся,

Мы честь свою достойно пронесли,

Мы жизни не щадили и гордимся,

Что Родину от нечисти спасли!

 

На праздник в Лугу нынче не приеду:

Открылась рана – в чем моя вина?..

Я всех вас поздравляю с Днем Победы,

Смотрите, как торжественна она!

9 мая 1990 г.

Киселев

Владимир Александрович,

поэт-фронтовик

Напоминает мне награда

„За оборону Ленинграда“

Медаль я с гордостью ношу.

За что получена награда?

Меня послушать попрошу.

 

Бой за Гостилицы жестокий,

Потом за Ропшу жаркий бой,

В кровавых пятнах снег глубокий,

Воздушный бой над головой.

 

Фашистов били днем и ночью,

Ломая северный их вал,

Загнали в землю стаю волчью,

Чтоб Ленинград спокойно спал.

 

Напоминает мне награда

Отдельный лыжный батальон,

Ведь там, где рушилась блокада,

В боях участвовал и он.

 

Чтобы кровавые все точки

С земли исчезли навсегда,

Чтоб Тани Савичевой строчки

Не повторялись никогда.

Партизанские были

Они были первыми

„Священна память о моих товарищах - спутниках на трудных партизанских тропах зимы сорок первого – сорок второго годов“.

          И.Д. Дмитриев

Когда на нашу землю пришла война, Нине Ивановне Михайловой – в девичестве Орловой – шел двадцать третий год. К тому времени она окончила химико-технологический техникум и работала в лужской артели „Промкат“. Артель была у железной дороги, где потом находился литейно-механический завод. Там делали рубероид, точильные диски, бруски и прочий ширпотреб.

Над Лугой увидела Нина и первые фашистские самолеты с крестами, первые бомбы, падавшие на мирный город. Дрогнула от разрывов земля, но не дрогнуло сердце девушки. „Я должна помочь своей Родине, – решила она. – Я комсомолка!“

Так было воспитано ее поколение.

Вместе с тысячами жителей Нина копала противотанковые рвы у озера Омчино и у поселка Толмачево; прошла краткосрочные курсы сандружинниц, отправляла последний эшелон с ранеными в Ленинград. Потом Нину направили в полевой госпиталь. В Долговке на двери одного из домов Нина увидела табличку: „Райком комсомола“.

– Пойдем комсомольские взносы уплатим, – позвала она свою подругу Нину Алексееву.

Вошли.Там были Михаил МилошиАлександр Капица, знакомые девушкам по комсомольской работе.

– Вам чего, девушки? – спросил Милош.

– Нам бы уплатить взносы, – робко ответили они.

Милош взглянул на Капицу, тот чуть заметно кивнул.

– А нам бы, – улыбнулся Милош, – медсестричек в партизанский отряд. Пойдете?

Так Нина с подругой оказались в отряде В.П. Сабурова.

Владимир Петрович был волевой, знающий партизанское дело командир. Высокий, подтянутый, строгий к себе и другим, он производил впечатление кадрового военного. А профессия-то у него до войны была совершенно мирная – старший землеустроитель района. Он прекрасно ориентировался на местности, знал район боевых действий. Его любили в отряде и уважали, с ним чувствовали себя уверенно.

Самые добрые воспоминания остались у Нины Ивановны и об Иване Дмитриевиче Дмитриеве. В мирные довоенные и послевоенные годы он был первым секретарем Лужского райкома партии. В войну стал организатором партизанского движения в нашем крае – возглавлял районный партизанский штаб, был одним из руководителей лужского подпольного центра, начальником межрайонного штаба партизанского движения, а позже комиссаром 9-й партизанской бригады. Каким же остался Иван Дмитриевич в памяти у Нины? Высоким, статным, но без военной выправки, с доброй улыбкой. Он никогда ни на кого не повышал голоса. Казалось, не было в Лужском районе человека, которого он не знал. Его авторитет среди партизан был непререкаем. Именем Дмитриева названа после войны одна из улиц нашего города.

Отряд Сабурова устроил свой лагерь среди непроходимых болот недалеко от Варшавской железной дороги между станциями Толмачево и Мшинская. Трудности партизанской борьбы начали сказываться с первых же дней. Созданные в лесах еще до прихода немцев продовольственные базы оказались разграбленными. Надвигались холода, а люди были одеты по-летнему. У Нины и её подруги были хотя бы лыжные ботинки, которые они взяли взамен своих легких туфелек в кабинете ОСОАВИАХИМа, когда уходили из города.

В отряде девушки были и медиками, и прачками, и кухонными рабочими. Почти каждую ночь партизаны ходили на задания на шоссейную и железную дороги, обстреливали одиночные машины, разрушали железнодорожное полотно и шоссейные мосты, обрывали телефонно-телеграфную связь противника. Все оружие партизан – гранаты да винтовки с небольшим запасом патронов. Почти не было тола, и чаще приходилось не подрывать рельсы, а развинчивать их на стыках и уносить в болото. Многие в отряде ослабли, стали болеть. Не было связи с Большой землей – так называли советский тыл. Партизаны ничего не знали о положении на фронтах. А по дорогам шли и шли в сторону Ленинграда вражеские машины и эшелоны с техникой и солдатами.

В такой обстановке решено было вывести часть отряда – больных и обессиленных – в тыл. Группу повел Сабуров. 25 октября вышли из лагеря. В районе Черного озера встретились с отрядом С.И. Полейко. Там Нина познакомилась с приветливой и неунывающей девушкой. Это была Антонина Петрова, которая впоследствии стала Героем Советского Союза.

 – До встречи! – крикнула бодро Тося, махнула на прощание рукой и ушла вместе с отрядом в бессмертие. Партизаны Полейко перешли в лагерь сабуровцев. 4 ноября 1941 года каратели разгромили лагерь, в бою геройски погибла Антонина Петрова.

Зима в тот первый военный год выдалась ранняя и суровая. Ударили морозы, выпал довольно глубокий снег. Двадцать пять измученных голодом и холодом партизан отряда Сабурова 2 декабря перешли линию Волховского фронта. Брели по узкой, едва угадываемой тропинке среди кажущегося бесконечным болота. Тропинку ту указал местный колхозник-проводник. Где-то справа и слева грохотал бой. А когда взрывы и выстрелы остались далеко позади и почва под ногами окрепла, впереди раздалась пулеметная очередь.

Оказалось – свои! Красноармейцы накормили партизан и отправили их на машинах в Боровичи. Две недели наслаждалась Нина мирным, давно забытым покоем. Как это, оказывается, здорово – вымыться в жаркой баньке, выспаться досыта, без тревог, в настоящей постели. Там же, в Боровичах, и сфотографировались всей партизанской группой 12 декабря 1941 года. В отчете Ленинградскому штабу партизанского движения И.Д. Дмитриев в то время писал, что отряды лужских партизан П.Г. Лукина, М.В. Романова, С.И. Полейко, И.А. Маркова, Н.А. Панова, В.П. Сабурова и других командиров за период борьбы с оккупантами истребили более девятисот вражеских солдат и офицеров, уничтожили 7 немецких самолетов, 22 танка, более ста автомашин, 12 цистерн с горючим, минировали дороги, мосты, пустили под откос несколько вражеских эшелонов.

Немного их было, народных мстителей первых и самых тяжелых двух лет войны. Ведь ни на каких других участках фронта не было такой большой концентрации вражеских войск, как в Ленинградской области. Здесь немцы систематически использовали против партизан военную технику, прочесывали леса, брали под контроль населенные пункты, дороги. И лишь к осени 1943 года, когда положение на фронтах станет для вермахта критическим, поднимется и в наших краях волна массового партизанского движения, волна всенародного восстания. Еще до подхода Красной Армии будут очищены от врага огромные территории – партизанские края с десятками деревень. Четыре партизанские бригады – Пятая, Шестая, Девятая и Одиннадцатая – откроют здесь свой второй фронт и в тесном взаимодействии с Красной Армией выбьют оккупантов с нашей земли.

В апреле 1942 года И.Д. Дмитриев формировал в Малой Вишере новый партизанский отряд. Узнав об этом, Нина с подругой сразу же вступили в него. Набралось около шестидесяти человек. Отряд благополучно миновал насквозь простреливаемый узкий коридор у Мясного Бора – горловину мешка, в котором сражалась и погибла наша Вторая ударная армия, и затаился в лесной чащобе. Когда немцы пошли в наступление, партизаны оказались у них в тылу.

Отряд действовал в районе Варшавской железной дороги. Группа Нины Орловой получила задание подорвать вражеский эшелон. Немцы к тому времени усилили охрану своих транспортных коммуникаций, поэтому операции предшествовала тщательная подготовка. Действовали по-суворовски: каждый знал свой маневр. Нина стояла в охране, следила за немецким патрулем. Заложить заряд под стык рельсов и подвести к нему „удочку“ – тонкий и крепкий трос – следовало перед приближением поезда. Раздалась тихая команда: “Вперед!” – и партизаны, как тени, выскочили на насыпь. Время пошло на секунды. Минута, другая… Вдруг тишину разорвало грохотом взрыва, скрежетом наползающих друг на друга вагонов. Вражеский эшелон с техникой и солдатами не прошел к Ленинграду. И это ее эшелон – Нины Орловой! Это ее вклад в победу!

Действия отряда постоянно держали оккупантов в страхе и напряжении. С целью истребления партизан немцы стали проводить карательные экспедиции. Летом 1942 года группа партизан вместе с И.Д. Дмитриевым уходила от преследования на восток района. Оторвались от немцев только в болотистых местах у озера Мочалище. Там встретились с оредежскими партизанами. У них в отряде Нина осталась ухаживать за ранеными.

В сентябре 1942 года после нескольких тяжелых боев с карателями необходимо было вывести в советский тыл раненых и больных.

Командир вызвал Нину и её подругу к себе в землянку.

– Пойдете с группой раненых в тыл.

Нина вспыхнула от обиды:

– Товарищ командир, мы же здоровые! Мы воевать можем!

– Приказы не обсуждают! – жестко прервал командир.  – Вы медики, вы уже переходили линию фронта. Мне надо людей спасти. Все!

На дорогу выдали каждому по кружке пшена, по горсти патронов. Шли, питаясь ягодами и грибами. В деревни не заходили, посылали туда разведчиков, но они не возвращались. От всей группы осталось четверо. Наконец добрались до предполагаемой линии фронта. Тихо.

– Хоть бы стреляли, – проворчал кто-то, – спокойнее было бы.

Долго шли по болоту. Казалось, конца-краю ему не будет. От запаха багульника кружилась голова. Хотелось упасть на кочку и тут же заснуть. Дальше идти ни у кого уже не было сил. У раненого командира группы отнялись ноги.

– Идите, ребята, дальше без меня. Я здесь останусь, – тихо прошептал он. – Последний мой приказ вам: передайте нашему командованию планшет с документами. Он не должен попасть к немцам.

– Мы понесем вас, – сказала Нина. – Нельзя вам тут одному.

Командир с ласковой укоризной грустно взглянул на девушку.

– Идите, ребята.

Когда отошли, услышали приглушенный расстоянием пистолетный выстрел.

„Прощай, командир...“

Теперь их осталось трое: подруги Нина Орлова и Нина Алексеева и парень-ровесник. Питались одной клюквой. А когда выбрались наконец из болота, попали под автоматный огонь. Немцы! Парень успел спрятать под кочку планшет, Нина – выбросить трофейный вальтер и гранату. Партизан немцы в плен не брали. Как, впрочем, и партизаны их тоже – оставляли только до первого допроса.

– Halt! – раздалась команда.

Встали, подняли руки. Подошли двое немецких солдат с автоматами наизготовку.

– Partisanen?!

Нина не растерялась.

– Нет, нет! Мы медики. Из Второй ударной армии, – громко от волнения заговорила она, показывая на санитарные сумки и береты с красными крестами.

Пленников повели в блиндаж на допрос. Подруги гнули свое:

– Мы медики, хотели перейти линию фронта.

Пришел русский врач, видимо, из пленных. Девушек раздели донага, похохотали над ними: исхудали донельзя – кожа да кости. Потом дали по буханке хлеба и отправили под конвоем в Трубников Бор, в лагерь для военнопленных.

Там уже никто не допрашивал. Определили на пищеблок раздавать еду. Потом перевезли в другой лагерь. Та же колючая проволока, собаки, стрельба без предупреждения. Через несколько дней погнали на станцию, втолкнули в вагон для перевозки скота. Ехали очень долго, двери на остановках не открывали, есть и пить не давали. Две недели Нина провела в лагере в Вильнюсе, оттуда она попала в женский лагерь в Барановичах, где была санитаркой. Так прошли декабрь 1942 – апрель 1943 года. Потом в эшелон – и в Германию, в Оттерсберг.

Узников выстроили на городской площади, как скот для продажи. Флегматичные почтенные бюргеры и строгие  надменные фрау, получившие ордера на восточную рабочую силу, ходили вдоль шеренг арестантов, критически осматривая их.

Нину увез в свое хозяйство пожилой немец. Там были еще четырнадцать иностранных рабочих: четверо русских, девять поляков и француз. Девушка с утра до ночи рубила дрова, топила печи, работала на скотном дворе. Спали работники не больше шести часов. Хозяин кормил плохо, постоянно хотелось есть.

Прошло девять месяцев. В январе 1945 года где-то вдалеке уже бухала канонада. Вместе с гитлеровцами сбежали и хозяева. Однажды от грохота прикладом в дверь задребезжали стекла во всем доме, послышались громкие голоса. „Господи! – возликовала Нина. – Родная русская речь! Наконец-то!”

А польки перепугались, толкают Нину к дверям:

– Открой. Там ваши солдаты. Они так ругаются!

Где пешком, где на попутках Нина добралась до Львова. Там проверяли – кто, откуда, как оказался в Германии. Мужчин призывного возраста отправляли кого на фронт, а кого и в другой лагерь, только уже советский. Всех прочих – домой.

Когда Нина вернулась в Лугу, город свой не узнала. Он был весь в развалинах. Куда идти? Направилась в милицию. Там ей сказали, что Иван Дмитриевич Дмитриев, как и до войны, работает секретарем райкома партии. Пошла к нему. Принял её Михаил Федорович Ополченный – второй секретарь райкома. Во время войны он возглавлял особый отдел в 9-й партизанской бригаде.

Михаил Федорович встретил её приветливо:

– Дмитриев мне говорил о вас. Как только освободили Лугу, он разыскал вашу маму и сообщил ей, что вы были с ним в партизанском отряде, но потом без вести пропали. А когда ваша мама получила письмо из Германии, она сразу же показала его Ивану Дмитриевичу. Да вы сядьте, пожалуйста, – спохватился он, пододвигая Нине стул. – Не волнуйтесь. Сейчас Иван Дмитриевич должен прийти.

 Вошел Дмитриев, поздоровался с Ополченным, мельком взглянул на Нину.

„Не узнал!“ В душе у девушки что-то ёкнуло, точно тугая волна фугаса отбросила в год сорок первый.

– Нина?! – Иван Дмитриевич бросился к ней, обхватил могучими своими руками, крепко прижал к себе. – Ну, здравствуй!

И потекла для Нины мирная жизнь. Она устроилась на работу в отдел культуры, вышла замуж за военного, стала Михайловой. Построили супруги домик в Наволоке, трудились в совхозе „Скреблово“.

А. Лосев

Пятнадцатилетний партизан

Когда в сорок первом оккупанты пришли на нашу землю, Борису Александровичу Жукову было тринадцать лет. Он приехал с матерью из Ленинграда на дачу в деревню Голубково. Обратно домой выехать не смогли. Со смешанным чувством страха и любопытства Боря прислушивался к приближающейся артиллерийской канонаде, к скупым разговорам усталых запыленных красноармейцев, измученных беженцев. Выстрелами, разрывами снарядов, пожарами война пронеслась через деревни. Жители уходили в леса, взволнованно рассказывая друг другу о воздушных боях над Череменецким озером, о танковом сражении под Великим Селом. Когда фронт откатился, люди с опаской возвращались в свои жилища.

В Голубково постоянного гарнизона не было. Немцы наезжали туда время от времени, но поставили своего старосту и полицейского, а в Заорешье был волостной старшина. Староста доводил до сведения селян указы оккупационных властей и отвечал за их исполнение, полицейский лишь распределял беженцев по домам на ночлег.

Неподалеку в Петровской Горке был другой полицейский по кличке Сашка-Буза, длинный и сутулый, несмотря на свои двадцать лет. До войны он уже успел побывать в тюрьме. (Кстати, десятилетний срок заключения за предательство он получил и после войны, отсидел полностью, вернулся домой). Сашка служил „новому порядку“ верой и правдой. Как-то в престольный праздник в деревне Брод местный парень ударил его ножом. Парень сбежал, думали, что он ушел к партизанам. Всех его родственников немцы взяли в заложники. Парень вскоре вернулся к немцам с повинной и напросился на службу в полицию. Сашка-Буза охромел после ранения, но выслуживаться перед оккупантами не бросил, а стал только злее. Он упивался властью, как самогоном. Нацепив на рукав белую повязку с надписью „Polizеi“, перекидывал через плечо карабин, брал в руки плетку и гонял людей на работы.

Бориса и других его сверстников Буза гонял в Красный Вал. Ребята зарывали ямы на немецком аэродроме после бомбардировок советской авиации, пололи немецкие огороды, пилили лес на дрова. Потом немцы решили не гонять каждый день подростков из деревень, а запереть их в лагере. Группа ребят сбежала оттуда, вместе с ними был и Боря. И как назло попался им навстречу Сашка-Буза. Злой как черт, рыскал он по домам в поисках беглецов. Пришел и к Жуковым.

– Тетка Дуня! – заколотил он в окно Бориного дома. – Давай твоего парня сюда!

Мать еле отговорила Бузу от расправы.

Водин из морозных декабрьских дней сорок первого в дом пришел староста.

– Евдокия, сбирай своего Бориску в подводы! – распорядился он. – Приказ волостного старшины. К утру чтобы мерин и розвальни готовы были!

Помолчав, чуть мягче добавил:

– Мальчонку одень потеплее и харчей в дорогу дай поболе. Вернется невесть когда.

Лошадь досталась Жуковым после раздела между местными жителями остатков колхозного табуна. Они ее делили с соседкой-вдовой. Всем возницам с лошадьми и подводами было приказано собраться в Луге на Базарной площади. Там немцы отсеяли больных и немощных лошадей, остальные подводы вытянули в колонну и направили в сторону Волховского фронта под Чудово. Под присмотром немцев Борис возил к передовой боеприпасы, военное имущество, обратно – закоченевшие трупы немецких солдат. Потом лошадь отобрали, выдали взамен справку, что такой-то селянин был мобилизован „в подводы“ и направляется по месту жительства. Так от Волховского фронта через Вырицу, Сиверскую и Лугу добирался Боря домой. Паек, выданный немцами, в первый же день был съеден, питался милостыней, что сердобольные люди подавали, ночевал где приютят. Потом по той справке староста привел Жуковым другую лошадь.

Минули три с лишним года оккупации. Как ни старались немцы скрывать от населения свои поражения под Москвой, Сталинградом и Курском, вести об этом все же просачивались. Партизаны приносили в деревни затертые десятками рук газеты и листовки. Молодежь, спасаясь от угона в Германию, уходила к партизанам. Чтобы не оставаться заложниками у немцев, люди нередко уходили в леса целыми семьи.

Сентябрьской ночью 1943 года выехали из Голубково шесть подвод. На одной из них были и Борис с матерью. Места базирования партизан знали лишь приблизительно. В глухой деревне Хвошно семьи с подводами задержались, а парни ушли в лес. Вскоре в деревню нагрянули немцы. Женщины с малолетками успели скрыться, двое спрятались в стоге сена. Немцы их вытащили оттуда и увезли с собой. Они были отправлены на работы в Германию, вернулись лишь после войны.

Встреча с партизанами обрадовала и приободрила Бориса. Все бойцы были молодые, армейского возраста, многие и того младше. И была в них какая-то дерзость и открытость души, чего не увидишь у пришибленных страхом жителей деревень. Командирами были, как правило, кадровые военные, они и ходили в армейской форме. Понятно, что никакой партизанской вольницей здесь не пахло, царила строгая дисциплина. Это была Пятая партизанская бригада К.Д. Карицкого.

Бориса определили в 93-й отряд К.М. Сидорова, входивший в состав второго полка А.Ф. Тараканова. Шустрого и смышленого паренька взял в свою подрывную группу разведчиком Владимир Таразевич – бывший военный моряк Балтийского флота. Познакомились они при трагических обстоятельствах.

Группа из пяти моряков была переправлена в немецкий тыл со специальным заданием, у них была своя рация. С этой-то группой и встретились в лесу деревенские парни, когда искали партизан. На беду моряков, один из них подобрал на земле немецкую прыгающую мину-лягушку.

– Костя, брось ты ее подальше, – посоветовал кто-то.

Костя бросил, да не очень далеко. Мина подпрыгнула над землей и взорвалась с оглушительным звоном, обдав все вокруг градом мелких осколков. Из моряков уцелели лишь командир Володя Таразевич и Костя, который был тяжело ранен.

Владимир и Борис крепко сдружились. Расстались они лишь в феврале 1944 года, когда командира ранило под деревней Оклюжье. На счету подрывной группы Таразевича было 12 спущенных под откос немецких эшелонов.

Подрывная группа – это пять человек, навьюченных оружием, взрывчаткой, продуктами. Взрывали по ночам. Железные дороги охранялись немецкими патрулями. На каждом километре вдоль полотна попарно шагали навстречу друг другу четыре автоматчика. И подрывникам надо было подготовить полотно к взрыву лишь за три-четыре минуты перед приближением поезда, причем в тот момент, когда патрули расходились.

В пяти операциях участвовал и Борис. Его задачей было держать стропу „удочки“, приводящей в действие детонатор взрывного устройства. Стропа тянулась на сто пятьдесят – двести метров от полотна железной дороги. Пока подрывники закладывали заряд под стык рельсов, Борис должен был стоять на своем посту и ждать возвращения товарищей, даже если патруль откроет огонь по лесу.

Каждую такую операцию тщательно готовили. Помогали местные жители, они указывали время прохождения поездов, наиболее удобные подходы к железной дороге. На диверсии партизаны уходили за десятки километров от базы – на Варшавскую и на Новгородскую железные дороги. В этих рейдах Боря был незаменим как разведчик.

Вот чумазый мальчишка, в драном пальтишке, с потертой котомкой через плечо, входит в деревню и ищет избу, где бы подкормиться. Он беженец, идет из-под Старой Руссы, дорогой похоронил бабушку и сестренку. Таких несчастных детей бродило в ту пору немало по дорогам войны.

Борис прошел до середины деревни, постучался в один из домов:

– Тетенька, подайте поесть что-нибудь Христа ради...

Сердобольная женщина сунула ломтик хлеба в котомку.

– А у вас здесь хорошо, спокойно, и немцев, поди, нет.

– Сейчас-то нет, а с утра стояли.

Потом зашел в другую избу, добрел до околицы. Немчуры нет, значит, уставшие партизаны-подрывники могут зайти в деревню, поесть и переночевать. Под утро они уйдут дальше, но возвращаться этой дорогой уже не будут – здесь их может ждать засада. Не все ведь в деревнях сочувствовали партизанам. Немало было и тех, кто выслуживался перед оккупантами, выдавал патриотов за шмат сала, бутыль самогона.

В разведке Борис не терялся в любых ситуациях, за что и ценили его партизаны.

Вот он в другой деревне, вроде бы и немцев не видно. Вдруг выходят из дома трое солдат:

–Junge, komm, komm!

Но Борис уже сам смело идет к ним, канючит:

– Герр зольдат, дай сигарету.

Немцы почему-то считали, что все русские пацаны курят, и охотно давали закурить ради потехи.

Боря затянулся пахучим дымком, сплюнул смачно сквозь зубы.

– Гут сигарета!

По форме и знакам отличия зафиксировал в памяти: охранная дивизия.

Однажды вечером в декабре 1943 года группа, возвращаясь с задания, подошла к деревне Большие Клобутицы. Мороз стоял градусов под тридцать. Борис отправился на разведку. Зашел в дом на краю деревни, попросил хлебушка. В избе печь раскалена докрасна, жарища, но полным-полно немцев – гогочут по-своему, смеются, девки дурашливо визжат, патефон играет. Борис пошел в другую часть деревни. Там, как узнал, немцев не было. Вернулся к товарищам, доложил.

– Черт с ними, с фрицами! Идем в Малые Клобутицы! – решил командир. – Не ночевать же нам из-за них на морозе.

Так на одном конце селения спали партизаны, а на другом – немцы. Рано утром разведчики ушли. Сделали контрольный круг по болоту, проверяя, нет ли преследования, и лишь после этого направились на свою базу.

В том же декабре сорок третьего отряды М.К. Сидорова и А.И. Лукашевича получили задание разгромить немецкий гарнизон в деревне Югостицы. Атаке предшествовала тщательная разведка. Вместе со старшими товарищами участвовал в ней и Борис. В Югостицах он бывал с малолетства, там жила его бабушка. От местных жителей Борис подробно узнал, в каких домах стоят немцы, сколько их, что в красном кирпичном доме находится штаб. Его разведданные вместе со сведениями других разведчиков позволили разгромить в скоротечном бою немецкий гарнизон с небольшими для партизан потерями.

На войне свой отсчет времени, там дети в пятнадцать лет становятся солдатами, уже умеют любить и ненавидеть. Они научились убивать. Борис видел, как каратели-немцы и русские предатели-власовцы сжигали в партизанском краю деревни Малино, Вяжище, Хвошно, Оклюжье и десятки других сел, видел следы злодеяний оккупантов. Борис хладнокровно брал врагов на прицел и стрелял.

„За сожженные города и села, за кровь матерей наших...“ – кипела в его юной душе партизанская клятва.

К 1944 году 5-я Ленинградская партизанская бригада состояла уже из пяти полков, в каждом из которых было до полутора тысяч хорошо вооруженных бойцов, а в полку А.Ф. Тараканова даже более двух тысяч. Бригаде стали уже по силам бои с крупными немецкими гарнизонами. Так, 27 января 1944 года два полка под командованием А.Ф. Тараканова и В.В. Егорова в упорном бою выбили немцев со станции Передольская и удерживали ее до подхода советских войск. Большие потери понесли партизаны при штурме деревни Оклюжье, превращенной немцами в сильно укрепленный опорный пункт. Лишь когда подошли части регулярной армии, враг оттуда был выбит. Во всех этих и других операциях принимал участие и Борис Жуков – пятнадцатилетий партизан, кавалер ордена Боевого Красного Знамени.

А. Лосев

Юность учителя

Александра Александровича Растворова знают многие старожилы нашего города и района. В годы войны по долгу совести вступил он в ряды народных мстителей, юность и зрелые годы посвятил педагогической деятельности – а это полвека без малого. Последние полтора десятилетия перед выходом на пенсию А.А. Растворов возглавлял Лужский городской отдел народного образования.

Чудны, неповторимы по красоте восходы на реке Саба. Неширокая, но полноводная, она вьется лентой среди лугов и холмов, пересекает старинный поселок Осьмино. Говорят, оттого и назван он так, что здесь во времена русско-шведской войны царь Петр I останавливался, когда ось в карете менял. Поселок еще дремлет в полутьме, а первые лучи восходящего солнца уже окрашивают небо жаркой палитрой нового дня. Вот в зареве раскаляется небосклон, красное огненное светило наливается ярким огнем и медленно выкатывается из-за леса.

Саша Растворов любил встречать такие восходы. Спать долго в их крестьянской многодетной семье не привыкли. У родителей было восемь детей, все помогали друг другу. Саша любил свой большой красивый поселок. В ту предвоенную пору он был районным центром со своим исполкомом райсовета, почтой, милицией, школой, больницей, артелями – промышленной и сапожной, магазинами. Был большой клуб, его оборудовали в стенах старой церкви Тихвинской Божьей матери. Почти каждый день в клубе показывали кино. Рядом – танцплощадка, там играл духовой оркестр. По обе стороны разделенного рекой поселка – два разных колхоза. Местная осьминская газета так и называлась – „За колхозы“. Население держало немало домашней живности: коров, овец, кур, уток, гусей. Жили не тужили. Пока не пришла война.

Саша только что закончил местную школу-девятилетку. В тот день, 22 июня 1941 года, он со сверстниками играл на стадионе в футбол. На поле ворвался запыхавшийся от возбуждения паренек.

– Война! – крикнул он. – Сейчас сообщили по радио!

И жизнь раскололась надвое. Та, бесконечная и счастливая, со всеми мечтами, закатами и восходами, осталась вдруг позади, как остается за уносящим в тревожную неизвестность поездом родительский дом, а с ним и частица твоей жизни. А впереди – суровые испытания.

Недалеко от поселка Сабск Саша вместе с сотнями мирных жителей копал противотанковый ров. Копал и не верил, что враг сможет дойти до этого рубежа. Не верил, даже когда появились в небе чужие самолеты с крестами. Они проносились с ревом один за другим над разбегавшимися в панике людьми, но вместо пуль и бомб сыпали на головы людей бумажные листочки. Их опасливо поднимали, читали.

„Русские Танечки, не ройте ваши ямочки, приедут наши таночки, зароют ваши ямочки“, – бахвалились в них фашисты.

– Лучше бы обстреляли... – тихо сказал кто-то.

Прошел слух, что где-то в районе Ляд гитлеровцы выбросили воздушный десант. Говорили, что немцы идут в сторону Осьмино. Добровольцам предложили вступить в истребительный батальон. Набралось человек триста разного возраста, но больше молодых, таких как вчерашний школьник Саша Растворов. Всех распределили по отделениям, по взводам, выдали трофейные немецкие винтовки времен войны четырнадцатого года и по несколько патронов к ним. На следующий день, утром 14 июля, часть бойцов истребительного батальона отправили занимать оборону на дороге, ведущей к деревне Чудиново. Во главе отряда шел командир Иван Иванович Зверев – директор Дома культуры. Ни одного профессионального военного в отряде не было.

Окопов ополченцы не рыли, пристроились с винтовками за каменными валунами, свезенными к дороге после очистки колхозных полей. Долго ждать не пришлось. Послышался нарастающий шум и треск множества двигателей. Приготовились к бою. Но тут нервное возбуждение людей разрядил смех: по дороге в клубах пыли двигалась колонна тракторов и комбайнов МТС.

Но вот снова раздался лязг гусениц.

– Опять колхозники атакуют, – шутили бойцы.

– Сейчас картошкой стрелять будут...

– Немцы! – тревожно крикнул вдруг кто-то.

„Немцы! Немцы! Немцы!“ – запульсировало отчаянно в мозгу у каждого. Их ждали, но мотоциклы с колясками и танки все равно появились неожиданно. Раздался винтовочный залп, взрывы гранат – это вступили в бой одиннадцать курсантов Ленинградского военного училища имени Кирова. Они занимали позиции метрах в двухстах от ополченцев, первыми приняли неравный бой и погибли геройски. Затем рассыпались беспорядочные выстрелы осьминских ополченцев. В ответ дробно застучали автоматные и пулеметные очереди, грохнула пушка, вздыбилась, сверкнув на мгновение огнем, земля, оглушила грохотом взрыва. Развернув технику фронтом по полю, немцы расстреливали бросившихся к реке людей. Александра спасло умение хорошо плавать. Мало кто уцелел тогда из отряда.

Какое-то время осьминские парни скрывались в лесу, но вскоре потихоньку стали возвращаться в поселок. От местных жителей Александр узнал, что в то злополучное утро 14 июля, когда немцы ворвались в поселок, там проходило собрание партактива. Участники собрания вместе с бойцами истребительного батальона вступили в неравную схватку с врагом. Немногим из них удалось уйти тогда из поселка. Никто не верил, что Осьмино сожмет на два с лишним года петля оккупации.

Как-то весной 1942 года староста поселка обошел дома местных жителей, вручил по списку повестки для отправки на работы. Собраться велел на следующий день на площади у хозяйственной комендатуры.

Из комендатуры вышел офицер, окинул взглядом толпу молодежи, что-то сказал переводчику. Тот надрывным голосом закричал:

– Вам выпала честь поработать на великую Германию!

Потом говорил что-то про скорую победу немецкой армии, про вольную жизнь без большевистского ига и так далее в том же духе. После этого всех построили в колонну и отправили под конвоем в Кингисепп. Там молодежь зарегистрировали на бирже труда, загнали в товарные железнодорожные вагоны и увезли в Сланцы. Ребята работали в карьере, грузили на платформы щебенку, которую эшелонами отправляли под Ленинград.

– Жив Ленинград-то! – подмигнул Саше парень в рваной шинели. – Иначе на хрена им щебенка там. Окапываются, гады!

Александр и его товарищ Леня Храмцов решили бежать из лагеря. Девушки, работавшие в лагерном пищеблоке, подсказали, что через реку Плюссу ночью можно перебраться по фермам взорванного моста. Подлезли парни под колючую проволоку и растворились в ночи. Через несколько дней они добрались до Осьмино.

Родительское гнездо Александра к тому времени уже сгорело, как и многие дома местных жителей. А в уцелевших избах жили немцы. Зимой они нещадно топили печки, оттого и загорались часто дома. Много семей было поселено в здании бывшего райкома партии. В одной из комнатушек, отгороженных в библиотеке, ютилась семья Растворовых – мать, две Сашиных сестры и брат.

Неизвестно, как обернулась бы судьба Александра, если бы не донес на него в гестапо сосед по дому Павел Клаусов. Все знали, что он был у немцев стукачом, и сторонились его. На совести Клаусова было уже несколько загубленных жизней. Попросит Пашка чего – отдавали, не связывались. А то, не дай Бог, шепнет немцам, что сосед имеет связь с партизанами, – пропал человек! Так случилось и с Александром. Невзлюбил Сашу Павел, побаивался.

Ночью, когда весь дом спал, раздался властный стук в дверь, громко залаяла собака. В комнату вошли пятеро в немецкой форме, среди них офицер с огромной овчаркой. Один из вошедших посветил на Сашу фонариком. Офицер подошел так близко, что собака встала передними лапами на кровать и зарычала.

– Собирайся!

В камере гестапо оказались еще четверо Сашиных друзей. На допросы выводили по одному. С помощью русского переводчика выбивали у парней признания об их связях с партизанами. Никто из ребят такой связи не имел, а упорное их молчание убеждало гестаповцев, что дело они имеют со стойкими патриотами. Допросы длились в течение двух недель. В камеру вталкивали ребят избитыми. Особенно издевались над Колей Кузьминым. Его считали главарем и били до потери сознания.

– Смотри! – показывали гестаповцы Саше окровавленного Николая. – Так будет и с тобой. Друзья твои все уже рассказали. Мы знаем, что ты передавал разведданные партизанам. Как держал с ними связь? Через кого?

А Колю они убеждали в том, что не бьют так других только потому, что они все уже рассказали.

–И с чего фрицы взяли эти связи? – гадали ночью ребята. – Может, пронюхали про нашу помощь тем беглецам?

...Оккупанты сформировали в Осьмино отряд из местных парней. Одели всех в немецкую форму, выдали оружие. Это был вспомогательный отряд, который нес караульную службу, устраивал вместе с немцами облавы на партизан. Там были едва ли не ровесники Александра, многих из них, например, Ивана Проворова, Саша давно знал. Однажды Иван и его товарищ признались, что опротивела им служба у немцев, хотят они бежать к партизанам. Где найти их, ни Саша, ни его товарищи не знали. А если б и знали, все равно не сказали бы. Но вот бежать ребятам помогли. Подготовили в условленном месте лодку на берегу реки, положили туда патроны. Потом точно так же подготовили побег еще шестнадцати парней из того отряда, после чего он рассыпался. Оставшихся немцы разоружили.

К тому времени в Осьмино прибыл из Сланцев большой карательный отряд. Каратели сжигали на своем пути все деревни, жители которых подозревались в связях с партизанами. Осьминские гестаповцы сдали своих узников карателям. В составе отряда были немцы и эстонцы. Особенно лютовали эстонцы. Они сопровождали верхом колонну пленников, в руках у каждого тяжелые плети, на сытых лицах самодовольство от упоения властью. Конвойный заметил на ногах у Александра добротные сапоги, властно указал на них пальцем:

– Снимай!

Потом оттянул парня плетью по спине:

– Шагай вперед, комсомольское племя!

Коля Кузьмин снял на ходу со своих дырявых сапог галоши, протянул Александру:

– Цепляй. Чем-нибудь примотаем.

Так конвоиры гнали колонну по дорогам от Осьмино до станции Молосково Волосовского района. Там загнали в телячьи вагоны-теплушки, закрутили проволокой засовы. Когда поезд стал медленно отходить, на станцию, где стояли и другие эшелоны, налетела советская авиация. Загрохотали взрывы. Одна из бомб взорвалась недалеко от вагона, и большой осколок пробил дыру в стене у самых дверей. Ребята подсадили к дыре товарища, тот через нее отмотал проволоку с засова, дверь оттолкнули, и все на ходу выскочили из вагона.

Решили расходиться по домам. У какой-то деревни наткнулись на засаду, бросились бежать. Вслед раздались выстрелы. К счастью, не ранило никого. Ночью Александр и его двоюродный брат Василий Гаршанов пришли тайком в Осьмино, повидались с родными и еще затемно ушли в лес. В лесу сделали для себя землянку, принесли винтовки и патроны – такого добра на местах боев было много. Ребят навещал осьминский паренек Саша Ларионов, приносил кое-что из еды, рассказывал, что слышно в округе.

– Нам бы к партизанам податься, да не знаем, где их найти, – посетовали ребята.

– Ладно. Приходите сегодня ночью в Луговское. Там будет Леня Храмцов со своими ребятами из отряда, ответил Саша.

В Луговском встретились с партизанскими разведчиками.

– Давно пора было к нам идти, – сказал Леня. Ему шел восемнадцатый год, но он уже был командиром отрядной разведки.

Пришли в деревню Славянка, где стоял шестой отряд 9-й партизанской бригады. Командовал отрядом татарин Янгиров, комиссаром был бывший секретарь Осьминского райкома комсомола Аркадий Юдин. Он принимал до войны Александра Растворова в комсомол.

– Знаю этих ребят. Думаю, что из них будут хорошие бойцы, – поручился Юдин за Александра и Василия.

Янгиров задал несколько общих вопросов и приказал зачислить в отряд.

– Товарищ командир, я хотел бы к Храмцову в разведку, – попросил Александр.

– Всем разведку давай, – проворчал Янгиров. – А с кем я воевать буду? Будешь бойцом в отряде. Рядовым.

Большинство бойцов шестого отряда составляла необстрелянная молодежь. Но были там и мужчины призывного возраста, и кадровые военные-окруженцы.

А дома между тем грянула беда: гестапо арестовало всю Сашину семью. Одна из жительниц деревни Луговское видела Александра с партизанами и поспешила донести об этом оккупантам. И лишь вмешательство старосты поселка Д.А. Сковородникова спасло семью от расстрела. Давыд Андреевич на свой страх и риск убедил немцев, что Александр угнан на работу в Германию и никаких вестей от него нет. Забегая вперед, скажем, что после освобождения нашего края Д.А. Сковородников был мобилизован на фронт и погиб в боях под Псковом.

Стоял октябрь 1943 года. Александр Растворов шел с группой партизан на свое первое боевое задание. На нем куртка, перешитая из шинели довоенного образца, старенький пиджачишко и видавшие виды брюки, заправленные в истоптанные кирзовые сапоги. За плечами винтовка-трехлинейка и вещевой мешок с пайком, боеприпасами, сухими портянками и прочими атрибутами партизанского быта. Группе предстояло устроить засаду на дороге между Лугой и Осьмино. Место засады выбрали недалеко от деревни Перелок. Пятнадцать партизан, вооруженных винтовками, гранатами и одним ручным пулеметом, залегли вдоль дороги. Движение там было редким, на одиночных машинах оккупанты давно уже ездить не рисковали, собирались в колонны. Вот и на сей раз появились сразу четыре крытых брезентом грузовика. Грохнула, да неудачно, граната, раздались выстрелы из засады. Грузовики встали, из них выпрыгивали солдаты, огрызались плотным огнем. Засада не удалась. Расстановка сил сложилась в пользу немцев. И партизаны отошли в лес.

Почти полгода партизанской жизни прошли для Александра Растворова в многодневных и многокилометровых рейдах по оккупированному врагом району, в засадах, не всегда удачных для партизан, в частых боях и стычках с карателями. Так, из Сланцев в сторону Осьмино был брошен против партизан крупный карательный отряд. У фашистов имелись и танки, и артиллерия. Они безжалостно уничтожали все на своем пути. Им противостояли партизаны, вооруженные в основном стрелковым оружием и гранатами.

– Мы не ввязывались в упорные затяжные бои с ними, – вспоминает Александр Александрович. – Отходили от деревни к деревне. Каратели теснили нас каждый день, и потери у нас были немалые.

Никогда еще командование группы армий „Север“ не выделяло таких больших сил для борьбы с партизанами, как осенью 1943 года. Но несмотря на это партизанское движение к зиме приобрело невиданный ранее размах. Свыше четырехсот населенных пунктов – весь Осьминский район, Лядский, часть Сланцевского, Гдовского и Лужского – были очищены партизанами от оккупантов. И лишь районные центры Осьмино и Ляды оставались в руках врага. Девятая бригада насчитывала теперь уже около двух тысяч человек, а добровольцы все прибывали и прибывали. Почти вся молодежь окрестных деревень ушла в партизаны. Наладились к тому времени регулярные воздушные поставки оружия с Большой земли, и Саша сменил наконец свою трехлинейку на новенький автомат ППШ.

В конце января 1944 года, когда начался прорыв ленинградской блокады, областной штаб партизанского движения объявил „рельсовую войну“. В ней участвовали одновременно все партизанские бригады области. Шестой отряд бригады получил приказ вывести из строя один из участков железной дороги Гдов – Сланцы – Веймарн. Ночью партизаны подошли к линии. Каждому бойцу выдали по толовой шашке, капсюль, бикфордов шнур. Заряды клали у стыков рельсов. Приказано было не поджигать шнур, пока сосед не сделает это и не отойдет. И загремела партизанская канонада! Дорога была выведена из строя на большом протяжении и надолго.

Потом были бои с отступающими немецкими частями. Одна из таких вражеских группировок уходила со стороны Луги на Осьмино, не зная, что в поселок уже вошли советские войска. В районе деревни Сара вспыхнул бой, и немцы лесами стали отходить к югу. Отряды 9-й бригады получили приказ преследовать врага. Деревни Руб, Моркошино, Стаи стали ареной боев. Особенно упорный бой завязался за Стаи.

– Деревня лежит в лощине, со всех сторон окружена холмами, кругом лес, – вспоминает Александр Александрович Растворов. – Партизаны окружили Стаи плотным кольцом. В сумерках подошли и наши армейцы-артиллеристы. С рассветом 11 февраля они открыли огонь по засевшим в деревне немцам, после чего мы по сигналу ракеты бросились на штурм. Немцы стали отходить через небольшое поле к лесу, но наткнулись на наши засады. Практически все гитлеровцы были там уничтожены.

В том жарком бою погиб двоюродный брат Александра Николай, а Василий был ранен.

Тем партизанская война для восемнадцатилетнего Александра Растворова и закончилась. Спустя несколько дней отряды собрались в бригаду, вышли на дорогу и походным маршем отправились в Ленинград на расформирование. После расформирования бригады Александр Растворов участвовал в боях на Карельском перешейке. Да только недолго: получил сквозное пулевое ранение в глаз. Потом были месяцы лечения в госпитале, в Военно-медицинской академии, инвалидность. Но война закончилась, и Александр был полон планов на будущее.

Мать не могла наглядеться на сына: пусть раненый, если судьбе так угодно, но живой! Многие из поселка и вовсе не вернулись с войны.

– Чем же теперь заняться думаешь, сынок?

– Учителем хочу быть. Поеду в Ленинград, – ответил Александр как о давно решенном для себя деле.

Знающие люди посоветовали поступать на годичные курсы учителей, а потом работать и заниматься заочно в вузе. Александр выбрал математическое отделение – со школьных лет проявлял интерес к точным наукам.

Математические курсы были им успешно закончены. 28 октября 1945 года стало для Александра первым днем его многолетней работы на педагогическом поприще.

Самым любимым отдыхом Александр Александрович считает отдых в лесу, особенно в грибную пору. Он любит посидеть в тиши на природе, на речном берегу. Чудны, неповторимы по красоте закаты на берегах реки Сабы...

А. Лосев

Музы не молчали

Эта небольшая ветхая книжечка хранит на своих пожелтевших распадающихся страничках память военных лет. На истлевшем корешке можно прочесть название – „По зову Сталина“, но обложка не сохранилась. Где книжка издана, тоже уже не установить. По сноскам и примечаниям можно предположить, что выпущена она в первой половине 1944 года: все перепечатки датированы, и самая поздняя дата – март этого года.

Многие стихотворения и очерки, помещенные в книжке, уже публиковались на страницах газет и журналов, выходивших в годы оккупации в партизанских бригадах: „За советскую Родину“, „Ленинградский партизан“, „За Ленинград“. Оказывается, в 1943 году издавалась даже „Газета для детей“, из нее перепечатано стихотворение „Письмо“, в котором рассказывается, как двенадцатилетняя девочка пишет из разоренной немцами деревни письмо отцу-фронтовику.

В книжке пять разделов: „По зову Сталина“, „Фронт в тылу врага“, „Не забудем, не простим“, „Их слава бессмертна“, „Гансы-погансы“. Названия говорят сами за себя. Особенно интересно то, что песни, частушки, рассказы и очерки посвящены партизанам наших мест – в публикациях мелькают знакомые названия: Плюсса, Оредеж, Луга, Дно, псковские и новгородские деревни. Несомненно и то, что имена и фамилии героев очерков и рассказов достоверны.

Есть здесь и документальный очерк бывшего директора Новинской школы, а потом командира партизанского отряда И. Болознева „Шурик Бородулин“ – об этом герое-партизане лужане знают со школьных лет. Александр Бородулин был отличником учебы, спортсменом, активистом. Вместе с друзьями он ушел в партизанский отряд, принимал участие в боевых операциях в районе станции Чолово, получил тяжелое ранение. После госпиталя его хотели отправить на Большую землю. „– Нет, я нужен там, – ответил Шурик, и через несколько дней он снова был в своем отряде. Как я радовался, глядя на поправившегося, возмужавшего не по летам Шурика с орденом Красного Знамени на груди“, – пишет в своих воспоминаниях командир отряда И. Болознев. Александр Бородулин геройски пал смертью храбрых в одном из боев. Он спас отряд, зайдя с фланга и приняв на себя огонь.

В трагические дни войны русские люди не теряли оптимизма, поддерживали у населения на оккупированных территориях веру в победу. Вот частушки, которые печатались в журнале 10-ой Ленинградской партизанской бригады „За Ленинград“, в боевых листках отряда „Буденновец“, а также „распевались жителями сел и деревень Партизанского края“, как сказано в примечании.

В каждом лесе есть поляны,

В каждом цветики цветут.

В каждом лесе партизаны,

В каждом лесе – фрица бьют!

 

– Что не слышно больше звону

К немцам в штаб по телефону?

– Комсомольцы у пруда

Оборвали провода!

 

Плачет немец, воет дико,

Сдал он Новгород Великий,

Луга и Батецкая

Стали вновь советскими.

 

Мы, ребята-партизаны,

Любим скромные дела,

Ежедневно на „Варшавке“

Кувыркаем поезда.

 

Гитлер думал, что в России

На березах калачи.

Как пугнули под Москвою –

Разбежались палачи!

Музы в нашем партизанском краю не молчали – об этом свидетельствуют не только частушки, но и песни, и многочисленные стихи, написанные в те огневые годы. Были среди народных мстителей и талантливые художники. Красками, конечно, они не писали, но рисунки, сделанные карандашом художниками-партизанами А. Ивановым и И. Помещиковым, ярко отражают боевые будни: налет партизан на немецкий гарнизон, взрыв моста, привал в лесу (на стр. 85 и 95 – рисунки А. Иванова). Есть в книжке и документальный снимок, на котором запечатлен рукописный боевой листок 3-ей роты отряда „Буденновец“, выпущенный к 1 Мая 1942 года. Он похож на стенную газету. Над колонками с текстом и рисунками прописными буквами четко выведено: „Наше дело правое, враг будет разбит. Победа будет за нами“.

К сожалению, качество этого снимка не позволяет воспроизвести его на этих страницах. Но читатель может познакомиться с очень интересной публикацией из цикла „Беседы деда Романа, старого партизана“. Автор этого цикла, как сказано в алфавитном указателе, Иван Васильевич Виноградов. Он родился в 1918 году, в довоенные годы работал редактором районной газеты. С первых дней войны участвовал в партизанском движении, выпускал листовки, редактировал партизанские газеты „Народный мститель“ и „За советскую Родину“.

Л. Гребенюк

Приходите в отряд, дадим по паре гранат!

Добрый вечер, земляки, порховские мужики. Здравствуйте, жители Пскова, Луги и Гдова. К вам обращаю горячее слово. Не могу сегодня молчать, решил через нашу печать слово свое сказать. Слушайте деда Романа, старого партизана, вашего земляка и соседа. Итак – первая беседа.

Вы не глядите, что я старик. Я к жизни лесной привык. Хотя и с сединой борода, но это, друзья, не беда. Скажу не хвастая – в бой хожу часто я. Шутка сказать – убил двадцать пять фрицев поганых из своего нагана. Спросите любого партизана! Там, где нужно свалить эшелон, – опять он. Где боевое сражение, там и его достижение. Ну, это все для знакомства с дедом, не об этом я поведу беседу.

Сегодня исполнилось два года, как фашистский палач народа – Гитлер кровавый – пошел на Россию оравой. Рвались фашисты, как звери, ломились в закрытые двери. Хвастались немцы, бывало: „Мы, мол, дойдем до Урала. Мы вас, русских, этак и так“. Сжал я тогда кулак. „Эх, – думаю, – гады, не будет и вам пощады. Больно мозги у вас узкие, забыли, что мы люди русские. Идите в Россию как на парад, посмотрим, как вы пойдете назад“.

Да, немцы веселые были, пока их некрепко били. А теперь что стало? Силенок-то мало. Бьют немцев, как собак, не очухаться им никак. Красная Армия фрицев бьет, а ей помогает народ. Нынче зимой немцы бежали, еле штаны удержали. Дали им жару у Сталинграда. Так им, прохвостам, и надо. Было их там, как селедок в бочке, а остались одни лишь кусочки. Перерезали все дороги, не спасли немцев и ноги. Вот он, где перевес-то! Была армия, а стало мокрое место.

Ударили по фрицам в лоб – освободили Майкоп. Замкнули железный круг – разбили немцев у Великих Лук. Перехватили пути-дорожки, от фрицев остались рожки да ножки. Посыпались удары градом от юга до Ленинграда.

А тут американцы и англичане тоже не подкачали. Выбросили немцев с Туниса. Завизжал Роммель, как крыса. Попал бандит в мышеловку. Вот это ловко!

Сколько пословиц народ сложил про битых фашистских громил. „Зима настала – Паулюса не стало“. „Апрель объявился – Роммель смылся“. „Дождались мая – Арним растаял“. „Осень через три месяца – гляди, и Гитлер повесится“.

Гитлеру приходит капут. Всюду его бьют. Бьют на Западе и на Востоке. Рвутся бомбы в Ростове. Туго немцам, туго. Неспокойно под Псковом и Лугой. Кругом партизанские отряды устраивают засады. Поднялись и отец и брат. Что ни лес, то отряд. Что ни роща, то мстители. Вооружились местные жители.

Мы поступаем просто. Был у Порхова мост, а теперь уже нет моста. Были склады у Дно, а теперь пепелище одно. Поезд к фронту оружие вез, а мы его под откос. Вот и сегодня идем на работу. И мне, старику, охота. Узнали, что есть недалеко склады, а нам только это и надо.

А вы, мужики, чего же сидите да по сторонам глядите? Не знаете, как быть? Немцев бить, вот как быть! Вам ли, русским, гнуть спину на немецкую образину? Приходите в отряд, дадим по паре гранат. В борьбе спасение наше. Приходи, сосед Яша. И ты приходи, Игнат. Захвати своих двух ребят. А ты, Павел, пойдешь? Жить-то, небось, хошь? А чтобы жить – надо немцев бить. Вот так-то, друзья, медлить нельзя.

Настанет для немцев расплата. Приходите скорее, ребята. Таков мой наказ. Ждем, дорогие, вас. Вступайте в ряды партизан.

Ваш земляк дед Роман                       

Евгений Александров,

узник концлагерей

Проклятая память

…Питался не кашей манной –

зловонной баландой.

Высох. Остались кожа, да кости…

Баба-Яга приходила в гости.

Да пощадила: плохая пожива…

Потому и остался жив я.

Хотя посещают часто сомненья:

Я – это я? Или – тень я…

Может, лишь пепла остывшего кучка

Там от меня… за колючкой?..

*   *   *

Ах, дети!.. Сколько на планете

Их было, сжавшихся в комок!..

Их души жег жестокий ветер,

А приласкать – никто не мог.

 

И я средь них… Среди осинок,

Среди бурьяна, лебеды…

И кровь моя доныне стынет

От страшной памяти беды.

*   *   *

И какой философ из ребенка?..

Помню то, что видели глаза.

Смерть людей косила под гребенку, –

До сих пор опомниться нельзя.

 

До сих пор преследуют кошмары,

Снятся мне чудовищные сны…

Все бомбежки помню, все пожары…

На душе – проклятый след войны!..

*   *   *

Через годы смутно вспоминаю

Горе, что хлебнул я на войне.

…На коптилке кружка жестяная

Воду мать подогревает мне.

 

Нас везли неделя занеделей

В поезде товарном, далеко.

И враги безжалостно глядели,

Словно в самом деле мы – никто.

 

Как они хотели нас унизить

И совсем стереть с лица земли!

Но своею мы дышали жизнью

И дышать иначе не могли.

*   *   *

За колючкой концентрационных

Проклятых навеки мест казенных,

Расположен тайный тот архив,

Точно где указано: кто – жив...

Кто – каков... И кто откуда вышел,

Подчиняясь воле наивысшей,

Высохшим скелетом грохоча

И от кашля в три дуги сгибаясь,

Немощи зловещей не сдаваясь,

Путь-дорогу к Родине ища…

 

Жили то в конюшнях, то в подвалах,

То в сараях, то на чердаках…

Накопилась, как свинец, усталость

Оттого, что держат в дураках.

На затычках да на побегушках,

Подешевле да потяжелей…

В старичках теперь мы да в старушках –

До сих пор никто не пожалел.

Государству мы опять в убыток:

Тратить надо медные гроши…

Никому не счесть жестоких пыток,

Выпавших на выдержку души!..

*   *   *

Война во мне оставила свой след…

Возьми, как листик, сердце. И на свет.

Взгляни: ты видишь скорбные картины?

Там все: и смерть людская, и руины…

Там все, что видели мои глаза.

И даже то, о чем сказать нельзя!

*   *   *

Я не из тех, кто и слышать не хочет,

Как человечество стонет от боли.

Сам под бомбежкой сжимался в комочек

И дожидался сигнала отбоя.

 

Все грохотало вокруг и горело,

Жизнь каждый миг из-под ног ускользала.

Все-таки в солнечный день апреля:

– Выжили!.. – мать исступленно сказала.

 

Ах, как упала она на колени!

Как голосила! Тряслась от рыданья!..

… Незабываемое мгновенье,

Неисчерпаемое страданье.

*   *   *

Послевоенное, подвальное

Жилье, где плесень на стене,

Ты было тяжестью придавлено

Пережитого на войне.

 

Ютилось прямо под подошвами,

Весной в окно бежал ручей.

Досталась лирика недешево

Душе измученной моей!

 

 

 

 

Н.А.Ковалева

Воспоминания о военном детстве

Оглядываясь на прожитую жизнь, хочу сказать: воспоминания о войне занимают особое место в моей жизни. Я тогда была совсем ребенком, и осмысленные воспоминания приходятся на 1944 год, когда мне было около трех лет.

Мама мне рассказывала, что летом, когда немцы вошли в Лугу, ежедневно целые полчища самолетов летели на Ленинград. Это было очень страшно.

Мой отец во время оккупации жил в Луге. Он имел „белый билет“, то есть освобождение от службы в армии, и работал на железной дороге смазчиком. Я помню, как мы с сестрой встречали его с работы. Сестра была на четыре года старше. Отец брал нас на руки, нес домой, мы целовались, играли.

Немцы пробыли в Луге почти три года. По законам военного времени были расстрелы. Одну казнь виделамоя мама. Она держала меня на руках, а сестра Фира стояла рядом. Наш дом и соседский стояли у леса. Мама наблюдала из-за угла, как к разрытой яме подвели несколько мужчин, заставили раздеться до белья и расстреляли. Один из мужчин что-то крикнул. Яму не зарывали, просто высыпали ведро хлорки. После войны жена одного из погибших каким-то образом узнала, что ее мужа предали. Был суд в Ленинграде, и мама туда ездила как свидетель.

Мои личные воспоминания в основном касаются 1944 года. Мне было три годика, когда от плохого питания все ноги у меня покрылись нарывами. Мы жили в самом конце Гатчинской и Рижской улиц, неподалеку стояло деревянное здание с открытой террасой (впоследствии там был детский дом). Туда мама и повела меня к немецкому врачу. Его я запомнила очень хорошо – он был в пилотке, молодой, красивый, темноволосый, добрый, называл меня „маленька“. Вскрыв нарывы, доктор забинтовал мне ноги и дал маме шелковой марли для бинтов, а мне пачку печенья.

В том же доме была солдатская кухня. Повара звали Вальтер. Он был этакий толстячок. Если после обеда оставалась еда, Вальтер иногда раздавал ее населению. Моя семилетняя сестра Фира ходила туда с котелком и приносила суп с фасолью и тушенкой или еще что-нибудь. Однажды Вальтер вышел очень злой и никому ничего не дал. Фира вернулась с пустым котелком. А я с ложкой взобралась на стол, стоявший у окна, и ждала сестренку с едой. И тут пустой котелок! Я горько плакала, очень хотелось есть.

Мне особенно хорошо запомнились дни, когда немцы оставляли наш город. 11 февраля отец ушел на работу. Мы с мамой были дома. Немцы уже убегали. Они угоняли жителей в Германию и жгли дома. Нас выгнали из дома. Я отчетливо помню, как мама, я и сестра куда-то идем. Мы везем санки, где стоит мешок с сухарями. К санкам привязаны две козы. У мамы был флюс. Ей стало плохо. Немецкий врач пощупал пульс и велел нам вернуться домой. Так мы оказались дома. А в это время наш отец был чуть не посажен в поезд, но он убежал под вагонами. По нему стреляли, но не попали. Он прибежал домой, мама забинтовала ему здоровую ногу. И когда к нам заходили немцы, она лгала, что у мужа туберкулез. Немцы этого слова панически боялись. Все остальное время 11-го февраля мама провела во дворе, отстаивая дом. Кругом все полыхало. Я лежала в ватном одеяле на финскихсанках, спала. Очень злые были эстонские каратели, но и они пожалели мою маму, она встала перед ними на колени. А утром уже наши были в городе.

Мой отец в конце февраля пошел на фронт добровольцем. Я отчетливо помню его уход. Провожали его мы с сестрой. Фира плакала навзрыд, а я не понимала, что отец уходит на смерть, просто шла рядом. Отец мне запомнился на всю жизнь. Его фигура в фуфайке и шапке-ушанке – уши не завязаны, а торчат в стороны – навсегда запечатлелась в моей памяти.

Отец мой погиб под Нарвой почти сразу. В книге памяти записано: „… погиб в мае 1944 г., без вести“. Мы отца долго ждали. Думали, если без вести – то жив.

А теперь-то я знаю, что там никого не хоронили, и может так быть, что косточки моего отца лежат где-то под кустиком. Останься мой отец живым – моя жизнь была бы совершенно другой. Это уж точно.

Посвящается моему отцу

Александру Ефимовичу Беликову

 

О мое безотцовское детство!

Наказанье за чьи-то грехи?

От отца мне осталось наследство –

Как и он, сочиняю стихи.

 

Как и он, так жеверю я в Бога,

Жить стараюсь правдивей, светлей.

Ошибаюсь, конечно, я много

В незадачливой жизни своей.

 

Меня часто преследует жалость,

Что в войну была слишком мала.

Нет отцовских стихов, затерялись,

Но я помню: тетрадка была.

 

И еще помню: мама стояла,

А в ладонях листок трепетал,

Извещение нам прочитала…

„В мае… без вести… Нарва… пропал“.

 

Не осталось нам даже могилы,

Чтоб прийти и цветы положить.

И наверное, нет такой силы,

Чтоб заставила это забыть!

*   *   *

Да, в город наш опять пришла весна,

Мир снова стал цветущим и зеленым,

Давным-давно закончилась война,

Когда рвались в атаку батальоны.

Когда под вой снарядов на заре

Над Лугой развернулся флаг крылатый,

И в город наш в далеком феврале

Вернулись вновь советские солдаты.

Что ж, возвращаться им пришла пора,

И на рассвете Луга услыхала,

Как прокатилось мощное „ура!“,

Затихнув где-то у руин вокзала.

Кто это помнил – многих с нами нет,

И стоит математикой заняться,

Чтоб подсчитать: а сколько нынче лет

Тем, кто когда-то воевал в семнадцать?

Война взяла и моего отца,

Лишь „без вести“ прочли мы на конверте,

А после – жизнь, проблемы без конца,

И непонятно, кто за что в ответе.

Теперь наш город стал совсем иным,

Следы войны отыщешь в нем едва ли,

Но День Победы все мы свято чтим

И помним, как его завоевали.

Вот уж Победе нашей шестьдесят,

И этот день всегда мы так любили.

Так вспомним невернувшихся солдат,

Которые ее нам подарили!

 

Е.И. Шильевская

Мы верили в победу

В 1941 году мне было 25 лет. Всю войну я провела в Луге, пережила оккупацию, потеряла близких людей. В моей памяти хорошо сохранились события тех страшных лет.

Наша семья жила в доме № 28 по проспекту Володарского - сейчас на этом месте находится здание Пенсионного фонда. В воскресенье, 22 июня, мы с мужем пошли на рынок. В городе еще не знали, что гитлеровская Германия напала на нашу страну. Возвращаемся с рынка – по радио объявляют, что будет сделано важное сообщение. Мы поняли: произошло что-то серьезное. Стали ждать. Наконец Молотов объявил о том, что Гитлер начал войну против СССР.

Мой муж работал пекарем. Вечером он ушел в ночную смену, а ночью ему принесли повестку из военкомата. Я тут же отправилась в пекарню. Утром на следующий день муж ушел на фронт.

Моей дочери Ларисе было полтора года. Я хотела эвакуироваться, со мной соглашались сестра мужа и свекровь, но свекор категорически отказался. Мы все остались в Луге.

До войны я работала в кондитерском цехе на завертке конфет. Нормировщицей у нас была Тося Петрова. Она часто приходила в цех. Потом ее взяли в горком партии, где Тося заведовала сектором учета. Но мы часто виделись на соревнованиях – вместе занимались спортом в „Спартаке“. После начала войны я Тосю не видела, но моя подруга с ней случайно встретилась в городе. Зина передала мне слова Тоси, которые мне врезались в память:

– Зина, уезжайте, здесь будет очень тяжело. А я остаюсь.

Потом, пережив оккупацию, узнав о подвиге Антонины Петровой, мы поняли, о чем говорила Тося.

Очень страшно было, когда немцы бомбили город. Заслышав гул самолетов, я хватала Ларису и бежала в кусты сирени подальше от дома. В городе было опасно. Наш сосед Савелий Ермолаев, работавший строителем на Северном полигоне, предложил перебраться в домики артиллерийского лагеря. Туда же пришли из поселка Скреблово мои мама и сестра. Однажды во время сильного обстрела мы все укрылись в окопах, а когда вернулись, увидели, что домик, где они остановились, разрушен полностью. Спаслись они чудом.

Мы с каждым днем яснее понимали, что немцы все ближе и ближе. Решили уйти в Толмачево. Там я заглянула на почту, хотелось узнать новости. Прямо на полу лежала огромная куча писем. Я стала ее перебирать и неожиданно нашла четыре письма от мужа.

В те дни еще ходили поезда на Ленинград. На станции в Толмачево я встретила знакомого машиниста и попросила его довезти нас до Ленинграда. Семен ответил:

– До Гатчины, может, и довезу. Но там, кажется, уже немцы.

В те августовские дни никто ничего толком не знал. Ясно было одно: фронт приближается. Мы двинулись на Оредеж, но между Оредежем и Лугой попали к немцам. Когда шел бой, прятались в подвале каменного дома. А утром услышали стук кованых сапог. Немцы нас выгнали из подвала, построили, обыскали, забрали продукты. Переводчик объявил, что за помощь русским солдатам будут расстреливать. Нам не разрешали возвращаться домой целую неделю – все это время мы варили на костре картошку и грибы. Картошку копали на поле, за грибами ходили в лес рядом с деревней. Там мы нашли двух раненых солдат. Один из них был ранен в ногу, другой – в грудь навылет. Мы их спрятали в подвале, накормили, перевязали. Но немцы все же узнали о солдатах и забрали их.

Помню, что того, у которого было ранение в ногу, звали Прокофием, он был из Выборга. После смерти Сталина он написал в Лугу. Меня вызвали в НКВД, расспрашивали, как я его нашла. Я хотела написать Прокофию в лагерь и попросила у следователя адрес. Следователь ответил:

– Он вас сам найдет. Вы второй раз его спасаете.

Когда немцы взяли Лугу, нам разрешили вернуться домой. Потянулись к городу вереницы беженцев – женщин, стариков, детей. Помню, какой ужас я испытала, увидев первого повешенного. В тот день мы с золовкой Тосей шли к знакомым и встретили группу немцев, которые вели Кондратьева, работавшего в гостинице с рестораном под названием „Пале-Рояль“. Возвращаемся мимо почты, смотрим, а он на виселице. Так жутко стало на душе, страшно, муторно.

Немцы ходили по домам и сгоняли жителей на Базарную площадь смотреть, как они расправляются с теми, кого подозревают в связях с партизанами. В сентябре 1941 года мне пришлось своими глазами увидеть казнь невинных людей. Подъехала грузовая машина. Немцы откинули брезент и вытолкнули из кузова мальчика лет четырнадцати и мужчину. Первым потащили к виселице мальчика. Он цеплялся за машину, плакал и кричал: „Дяденька, я не партизан!“ Рубашка у мальчонки задралась, брюки сползли, его никак не могли оторвать от машины. Стоявшие вокруг немцы хохотали и фотографировали эту жуткую сцену. И вдруг мы услышали слова мужчины: „Сынок, не плачь, лучше умереть, чем жить на коленях“. Я была потрясена еще и тем, что в палаче узнала одного из жителей нашего города. Потом он стал начальником русской полиции.

В оккупации нам жилось очень тяжело. Я работала в больнице имени Михайлова. Хлеба давали мало. Принесу, бывало, домой картофельные очистки, свекровь их вымоет, пропустит через мясорубку, испечет лепешки. Для маленькой дочки повар Павел тайком от немцев давал мне несколько картофелин. Мы их пекли в печке. Приходилось ездить в деревню за сорок километров, где можно было выменять на вещи кое-какие продукты. Никогда не забуду, как однажды добрые деревенские люди дали мне пятнадцать буханок хлеба.

Во время войны люди старались помогать друг другу. В конце 1941 года я приютила у себя Марию Георгиевну Пономареву с сыном Юрой. Ее муж был на фронте, а они не смогли вернуться в Ленинград. Мы познакомились в больнице. Узнав, что Марии и Юре некуда идти, я их взяла к себе.

Как-то я познакомилась с военнопленными, работавшими в городе, и потом несколько раз навещала их в лагере. Там особенно много пленных было из Мясного бора. Они умирали от голода и болезней. Трупы грузили на возы и сбрасывали в огромные ямы на окраине города. Я думаю, в заречной части Луги похоронено более пяти тысяч человек. Немцы гоняли пленных на самые тяжелые работы. Бежать из лагеря было невозможно, выжить в таких условиях тоже было нельзя. Когда один из пленных сказал мне, что немцы предложили ему вступить в рабочий батальон, я посоветовала согласиться. Все-таки это была возможность не умереть с голоду и главное – уйти в партизаны. Как мне позже стало известно, троим пленным действительно удалось сбежать из рабочего батальона к партизанам. Один из них позже меня разыскал.

Дважды мне пришлось видеть в Луге генерала Власова. Первый раз это было в городском саду, куда нас согнали немцы. В Екатерининской церкви еще до войны был устроен клуб. В одном из открытых окон мы увидели плечистого узколицего человека. Власов рассказал, как он попал в плен. Вся его речь была направлена против Сталина. „Я воюю за Россию!“ – заявил он и предложил вступать в Русскую освободительную армию. Когда Власов проходил через толпу, все обратили внимание на его высокий рост. Рядом с ним шла высокая белокурая женщина.

Второй раз я слышала выступление Власова на Первом полигоне, где работала по направлению немецкой комендатуры. Там тоже содержались военнопленные, целую казарму занимали солдаты Второй ударной армии. К ним и обращался их бывший генерал все с тем же предложением.

Особенно отвратительно вспоминать о том, как вели себя немцы в оккупированном городе. Уже в первую зиму, как только наступили холода, они раздевали и разували людей прямо на улицах: снимали валенки, теплые шапки, рукавицы. Сами оккупанты очень быстро растеряли бравый вид – заматывались в платки, натягивали на себя все, чем разживались у местных жителей.

Девушки и молодые женщины вообще старались не попадаться немцам на глаза. Иногда к нам в дом заходил кто-нибудь из них с буханкой хлеба, чтобы сделать недвусмысленное предложение. Свекровь, завидев немецкого солдата во дворе, прятала нас с золовкой. Однажды полицаи изнасиловали девочку-подростка, пришедшую к родственникам, жившим неподалеку от нас.

В 1943 году Лугу стали бомбить советские самолеты. Начинали часов с шести вечера. Бомбардировки продолжались всю ночь. Осколками бомбы изрешетило весь наш дом, вылетели стекла. Это случилось часа в три ночи. Но самое страшное – были тяжело ранены свекор и младшая сестра моего мужа Тося. Ей перебило ногу. От потери крови Тося умерла в Михайловской больнице. А через три дня скончался и свекор. Мы остались втроем – свекровь, я и маленькая Лариса.

С осени сорок третьего уже чувствовалось, что дела у немцев на фронте плохи. Они начали отступать. Через Лугу в южную сторону постоянно шли войска, иногда даже невозможно было перейти через дорогу.

Мирных жителей оккупанты увозили в Германию. Они ходили по домам, выгоняли всех к станции, грузили в эшелоны. В конце октября мы поняли, что в городе оставаться опасно, и ушли на Полигон в сторожку лесника, где и жили до 12 февраля.

В те февральские дни грохот боя доносился со стороны Ленинграда. Все, кто был вместе с нами, спрятались в каком-то глубоком военном бункере. Мы видели, как уходят немцы. Они бежали мимо, но никого не тронули – им было не до нас. На волокушах и просто в корытах с привязанными веревками солдаты тащили раненых. Нас они заставили топить снег и наливать им во фляги воду.

Часов в пять утра 12 февраля мы услышали выстрелы из винтовок. Сначала подумали, что это партизаны. Потом до нас донеслось:

– Колька, тут никаких немцев нет! Чего стреляем-то?

– Наши, наши! – закричали женщины, выбегая из бункера.

Этих солдатиков мы встретили как самых дорогих и родных людей, повели их в свою избушку. Солдаты были очень усталые. Они жадно пили воду, падали на пол и мгновенно засыпали.

Немцы всё говорили, что русским капут, Ленинграду капут. А сами убегали такие жалкие, забыв, как наслаждались властью над нами. Когда пришли наши, мы поняли, что это немцам капут. Солдаты были в теплых полушубках, шапках, в меховых рукавицах, ватных брюках, валенках – все ладные, как на подбор. Мы просто любовались ими. Солдаты поделились с нами сахаром и хлебом.

Утром, когда рассвело, я пошла в Лугу. Наш дом сгорел, еще дымилось пожарище. Уходя из города, немцы сжигали дома мирных жителей. Мне нужно было найти какое-то пристанище. Я стала бродить по заречным улицам, где не все сгорело. О каких-то удобствах думать не приходилось, лишь бы была крыша над головой. Найдя жилье, я привела туда свекровь и дочку, а в своем старом дворе прибила дощечку с новым адресом, чтобы нас могли найти родственники и знакомые.

Но не со всеми пришлось свидеться. На фронте погиб мой муж Владимир Константинович Шильевский, не вернулись с войны четверо моих двоюродных братьев – Яков, Павел, Анатолий и Александр Куликовы. Здесь, в Луге, похоронены свекор Константин Васильевич и золовка Антонина Константиновна Шильевские. Война унесла жизни многих, кого я знала в молодости. Светлая им память.

Все, что мы пережили в те годы, забыть нельзя. И не забыть мне самый светлый день – 12 февраля 1944 года. Какая радость охватила нас всех! Я в жизни такой радости не переживала, как в тот день. Мы верили, что теперь все будет по-другому, настанет какая-то особенная жизнь – счастливая и спокойная.

„Луга - моя судьба“

12 февраля 1944 года над Лугой взвилось красное знамя освобождения от немецко-фашистских захватчиков. Его укрепили над одним из немногих уцелевших в городе старых каменных зданий. Теперь там детская музыкальная школа имени Н.А. Римского-Корсакова.

Сломив сопротивление врага на подступах к городу, в Лугу вместе с другими воинскими подразделениями Ленинградского фронта вошла и 281-я Любанская стрелковая дивизия Волховского фронта. В ее рядах служил молодой автоматчик Борис Гинзбург. Несмотря на юные годы, он был уже опытным бойцом: в январе 1943 года участвовал в прорыве блокады Ленинграда, получил тяжелое ранение, лечился в госпиталях, снова вернулся на фронт.

Дивизия двигалась на Лугу со стороны Оредежа. Враг уже не оказывал столь яростного сопротивления, как под Ленинградом. Его оборонительные бои могли лишь сдерживать наступление наших армий. У  немцев не было времени даже для перегруппировки сил. Отступая, гитлеровцы сжигали все на своем пути. Чернели пожарищами деревни, и мало было домов, где бы наши солдаты могли погреться и обсушиться. Бросали на снег хвойные ветки, расстилали плащ-палатку, клали под голову что-нибудь – так и спали.

На подступах к Луге в поселке Оредеж дивизия встретила упорное сопротивление немцев. Противник хорошо укрепил и опорные пункты обороны в близлежащих деревнях Почап, Лупино, Белое, Гверездно, Хлупино, которые неоднократно переходили из рук в руки. 8 февраля 1944 года враг был выбит из Оредежа. Здесь Борис и его товарищи впервые увидели прикованных к пулеметам немецких солдат-смертников.

– Так вот он каков, фашистский фанатизм наизнанку! – удивлялись бойцы.

На развилке дорог прибили фанерный указатель –  „На Лугу“. Появились самодельные плакаты: „Вперед, на Лугу!“, „Освободим Лугу!“

– Настроение в войсках было бодрое, – вспоминает Борис Григорьевич. – В Лугу вошли вечером 12 февраля. Горели дома, дымились пожарища. Город лежал в руинах. Нашей роте предложили разместиться на постой в большом доме с выбитыми окнами. Он стоял примерно в том месте, где теперь памятник Ленину. Но там уже были солдаты какого-то другого подразделения, и наш ротный выбрал другое место.

При отступлении немцы начиняли минами замедленного действия многие уцелевшие в городе дома. Они взрывались на вторые, третьи, пятые сутки после бегства оккупантов. В ночь на 15 февраля здание, где мы собирались разместиться, потряс мощный взрыв. Все, кто там находились, погибли. В ту же ночь взорвалось большое трехэтажное здание на Лысой горе. Погибло более двухсот расквартированных там военнослужащих – бойцов и медицинских работников. Их похоронили вместе с погибшими при освобождении города воинами на братском кладбище за поселком Городок близ озера Толони.

Спустя несколько дней дивизию перебросили под Выборг, где шли бои. Там война для Б.Г. Гинзбурга и закончилась. Он принимал участие в параде Победы на Красной площади, награжден несколькими орденами и медалями, но особенно дорожит орденом Красной Звезды. По его мнению, получить эту награду – честь для солдата.

После войны Б.Г. Гинзбург закончил в Москве  высшее военное музыкальное училище, стал военным дирижером. Долгие годы он работал в Луге. Им был создан один из лучших в Ленинградском военном округе военных оркестров. Волею судьбы Борис Григорьевич стал первым директором Лужской музыкальной школы, открывшейся в 1961 году в том историческом здании, на котором в феврале сорок четвертого года было поднято красное знамя свободы.

А. Лосев

М.Г.  Полячков, полковник в отставке,

ветеран 1-й гвардейской танковой армии,

участник штурма Берлина

Битва за Берлин

Вечно будет жить в памяти человечества подвиг советского народа в годы Великой Отечественной войны. Календарь войны, в страницы которого вписано бесконечное множество боев и сражений, подвигов и славных имен, все же закончился. Прошло шестьдесят лет с тех пор, когда шла подготовка к последнему бою, к взятию города, откуда начиналась война, где планировались чудовищные замыслы против человечества. Впереди был Берлин.

Долгим и трудным был путь к нашей победе. Первое поражение гитлеровцы потерпели под Москвой. Именно тогда укрепилась вера, что враг будет разбит и победа будет за нами. Сталинградская битва положила начало общему краху фашистских захватчиков, изгнанию их с нашей земли. А поражение врага на Курской дуге поставило Германию перед катастрофой. После этой битвы инициатива перешла на сторону Красной Армии. Тогда началась и моя боевая фронтовая жизнь.

„Дойдем до Берлина!“ – эти слова все чаще звучали на разных фронтах великой битвы в сорок четвертом году. Война близилась к концу. В январе –марте сорок пятого года войска находились в 60 – 70 километрах от Берлина и готовились нанести по нему последний удар. Мне пришлось быть участником боев на 1-ом Украинском и 1-ом Белорусском фронтах под командованием выдающегося полководца Г.К. Жукова. Наша 1-ая гвардейская танковая армия пользовалась особым вниманием полководца. Конечно, мое участие в этом последнем сражении было незаметно, я был всего лишь командиром взвода автоматчиков, молодым лейтенантом. Но от каждого солдата и офицера многое зависело, от нас ждали подвига в этом последнем сражении.

Мы знали, что предстоят тяжелые бои. Столица Германии была превращена в мощный укрепленный район. В городе было более 400 железобетонных долговременных сооружений, врытых глубоко в землю. Шестиэтажные бункеры вмещали до тысячи человек каждый. На перекрестках улиц стояли врытые в землю танки, железобетонные колпаки с круговым обстрелом. Нас предупреждали, что фашисты скорее сдадутся союзникам, чтобы избежать капитуляции перед советскими войсками. Не случайно для взятия фашистского логова наше командование сосредоточило огромное количество войск. В операции принимали участие три фронта – 2,5 миллиона человек и 9000 самолетов. Наша 1-я гвардейская  танковая армия входила в состав 1-го Белорусского фронта и вводилась в прорыв за 8-й гвардейской армией Чуйкова. Мы шли на главном направлении – на центр Берлина. Справа от нас наступали армии 2-го Белорусского фронта, а слева – 1-го Украинского.

Из данных разведки было известно, что Берлин будут защищать около миллиона человек. Они имели свыше 1500 танков, 10 тысяч орудий и минометов. Эти последние бои не обещали быть легкими, решалась судьба человечества. На берлинском направлении наши войска имели 6200 танков и САУ, 7500 боевых самолетов, более 45 тысяч орудий и минометов. На направлении нашего главного удара было сосредоточено по 270 орудий на один километр фронта – такого раньше не было. Перед Берлином масса рек и речушек, каналов и озер, которые являлись естественными преградами для продвижения танков. Впереди раскинулась болотистая пойма, а за ней свисали отвесными скалами Зееловскиевысоты, перед которыми проходила железная дорога.

Ночью 16 апреля 1945 года наша армия переправилась через реку Одер и рассредоточилась на плацдарме, захваченном 8-й армией. В пять часов утра оглушительный грохот тысяч орудий возвестил о начале последнего, решающего наступления на столицу рейха. После артподготовки, длившейся полчаса, вдруг мощный прожектор разрезал небо, возвестив о прекращении огня и начале атаки общевойсковых армий. Тишина буквально обрушилась. И тогда включили 140 прожекторов, сплошной свет ослепил врага, хотя после артподготовки образовалась плотная дымовая завеса.

Мой взвод в количестве двадцати трех человек десантировался на четырех танках. Бой достиг наивысшего накала, тесно было войскам, слишком много их было сосредоточено на плацдарме. Наша армия не смогла успешно наступать за пехотой – задержали Зееловскиевысоты. Обойдя высоты, мы смогли догнать основные силы 8-ой армии и выйти на простор. Мы двигались к Берлину. 20 апреля до нас довели радиограмму командующего фронтом, вот ее текст: „Катукову (наш командующий – М.П.), Попелю (член военного совета 1-ой гвардейской танковой армии – М.П.) поручается историческая задача – первой ворваться в Берлин и водрузить Знамя Победы. Лично вам доверяется организовать исполнение. Пошлите от каждого корпуса по одной лучшей бригаде в Берлин и поставьте им задачу не позднее 4 часов утра 21.04 любой ценой прорваться на окраину Берлина. Жуков, Телегин“.

В нашей армии было два танковых корпуса и один механизированный. В 8-ом гвардейском мехкорпусе мне и пришлось заканчивать войну. В нем было три бригады. Как раз нашей 19-ой механизированной бригаде выпала честь первыми пойти на Берлин. Единственная дорога к нему проходила через леса, а на флангах простиралась цепь озер. Леса горели, дым пожарищ мешал дышать и ограничивал видимость. Замаскированные орудия противника и прятавшиеся фаустники поджигали танки на каждом шагу, укрыться было негде. Мы шли пешком впереди танков и уничтожали фаустников – как правило, это были старики и подростки. А за нами, ломая деревья по обочинам дорог, двигались танки, медленно, но настойчиво приближаясь к главной цели.

В ночь на 21 апреля бригады продвинулись на 25 километров и завязали бой на внешнем обводе германской столицы. Вместе с войсками Чуйкова наш корпус ворвался в предместье Берлина г. Копеник. В осложнившейся обстановке немецкое командование приказало затопить метро, чтобы избежать продвижения советских войск по подземным коммуникациям в центр города. На станциях метро укрывались от обстрелов тысячи женщин, детей, стариков. Агонизировавшие фашисты не пощадили мирных жителей, все они погибли.

Сколько советских воинов мечтало дойти до Берлина! И сколько их погибло на подступах к нему! Мой взвод уже потерял половину состава, а ведь до Берлина рукой подать. Видел одну указку: „До рейхстага 15 км“. Но какие это были километры!

Впереди путь преградила река Шпрее, мы ее форсировали 24 апреля. Начались уличные бои. Ось нашего наступления проходила по улице Вильгельмштрассе, упирающейся в парк Тиргартен, что неподалеку от имперской канцелярии и рейхстага. В городском бою очень мешали фаустники. Они появлялись отовсюду: из люков, из окон подвалов – и били в борта танков. А это верная гибель машины и почти всегда экипажа, потому что солдаты не успевали выскочить из горящего танка, а иногда взрывался боекомплект. Правда, и у нас этих фаустпатронов было много, мы их захватили на складах еще на подступах к Берлину. Таких штук, специально прибереженных для боя в городе, у меня во взводе было до десятка. Это оружие можно назвать предшественником современного ручного противотанкового гранатомета.

В больших, старинной кладки домах находились огневые точки, столицу рейха обороняли свыше 300 тысяч гитлеровцев. Бои шли тяжелые, мы окружали и уничтожали гарнизоны. 25 апреля берлинская группировка противника была полностью окружена. Она состояла из шести дивизий, охранной бригады СС, различных полицейских частей. И хотя ясно было, что положение этих войск катастрофическое, гитлеровцы дрались с отчаянием обреченных. Немцев пугали повешением за трусость.

28 апреля мы встретились с частями 3-й ударной армии, которая наступала с северо-запада – эта армия входила в состав 2-го Белорусского фронта и в ходе боев за Берлин была переподчинена маршалу Жукову. Она первой ворвалась в рейхстаг. Обидно, конечно, что честь водрузить знамя над рейхстагом досталась не нам, но мы радовались каждому успешному шагу наших товарищей.

29 апреля мы получили последний приказ – захватить Тиргартен площадью 50 гектаров. Это была сложнейшая задача. В бой за этот объект вступили два корпуса. Зоосад и находящийся за ним массивный парк были обнесены железобетонным забором двухметровой высоты. В самом парке возвышались укрепленные бункеры, все каменные здания были хорошо подготовлены к обороне. Улицы, ведущие к зоопарку, были перекрыты баррикадами, которые простреливались артиллерийско-пулеметным огнем. По данным разведки, гарнизон Тиргартена насчитывал до пяти тысяч человек. И вот два наших корпуса, потерявших половину личного состава, должны были закончить здесь войну.

Вначале саперы проделали в стенах проходы, затем по гарнизону был проведен мощный артналет. Авиацию применить было нельзя, хотя самолеты и летали над нами. Нам удалось захватить район, где размещался аквариум. Но в железобетонных бункерах укрывались немцы. Тогда мы начали их обстреливать прямой наводкой из 155-миллиметровых орудий с дистанции 200 – 300 метров. Но не тут-то было: толстые стены не пробить. Саперы стали взрывать входные двери и люки, мы ворвались внутрь, очищая путь гранатами. Впоследствии нам стало известно, что в одном из бункеров зоосада находились командный пункт и узел связи командующего обороной Берлина генерала Вейдлинга.

В боях в таком огромном городе основные задачи выполняли штурмовые группы. Как раз в такую группу входил и мой взвод. Она состояла из двух-трех танков, батареи самоходных артустановок, батареи 76-миллиметровых пушек и саперного взвода. Вся инициатива возлагалась на командира. Эти штурмовые группы делились на подгруппы, которые блокировали опорные пункты и уничтожали их.

Каждый метр берлинских улиц, каждый дом доставались нам с трудом. Нас, автоматчиков, становилось все меньше и меньше, а без нашего прикрытия танки и самоходки попадали под удар фаустников и горели. Жители Берлина, укрывавшиеся в домах, вывешивали из окон белые наволочки, простыни, полотенца. Этим они показывали, что в их квартирах нет снайперов, по нам стрелять не будут. Такие окна мы не обстреливали, мирных жителей советские воины не уничтожали.

Особенно жестоким был бой 1 мая. Гитлеровцы стремились оттянуть время окончательного краха, не принимали требование о безоговорочной капитуляции. В ночь на 2 мая начался последний штурм центрального сектора Берлина. Где-то к обеду 2 мая сопротивление немецких войск прекратилось. Гитлеровцы начали сдаваться. Знаю, что только нашей армией было взято в плен около семи тысяч вражеских солдат. Грязные, небритые, с осунувшимися лицами, они выходили, низко опустив головы, из подвалов, развалин, метро.

Начался мощный стихийный салют в честь победы над фашистской Германией. Повсюду возникали митинги. Городское население было напугано событиями последних недель и непосредственно штурмом Берлина. Люди устали, страдали от страха и голода. Уже на третий день после падения фашистского режима наше командование распорядилось о том, чтобы на полевых кухнях кормили беженцев. К кухням с котелками, кастрюльками и мисками потянулись вереницы несчастных людей. Они робко протягивали свои посудины солдатам и шептали слова благодарности за суп или кашу. Им непросто было поверить, что война закончилась и никто в них стрелять не будет.

16 суток наша 1-я гвардейская танковая армия участвовала в берлинской операции. На всех ее этапах:  при штурме Зееловских высот, в боях на подступах к Берлину и при его штурме – советские солдаты и командиры показали свое высокое воинское мастерство, мужество и отвагу, проявляли массовый героизм, отдавали все силы, чтобы приблизить час капитуляции фашистской Германии. Ведь только в этих боях 29 наиболее храбрых воинов были удостоены высокого звания Героя Советского Союза. 34 тысячи солдат, сержантов, офицеров и генералов были награждены орденами и медалями.

Однако победа досталась нам нелегко. Цена ее такова: более трехсот тысяч воинов недосчитались мы после окончания битвы за Берлин. Эта цифра сопоставима с потерями американцев за всю войну. Заминка на Зееловскихвысотах отняла у нас трое суток, отодвинув День Победы. Каждые сутки в берлинской операции мы теряли от 17 до 19 тысяч солдат и офицеров. Останки советских воинов, моих боевых товарищей, покоятся в братских могилах в Трептов-парке и в Панкове. Память о них увековечена в величественной скульптуре воина-освободителя со спасенным ребенком на руках. Там лежат и мои подчиненные – двенадцать солдат и сержантов.

В 1949 году в День Победы я был в составе делегации офицеров, участвовавших в штурме Берлина, на открытии памятника советскому солдату в Трептов-парке. В мемориальном зале под скульптурной композицией в золотом ларце хранится книга, на пергаментных страницах которой записаны имена и фамилии 363 тысяч советских воинов, заплативших своими жизнями за взятие и разгром фашистского логова.

Ко Дню Победы нас осталось лишь семеро. К миру, как и к войне, привыкаешь не сразу. Вспоминаю то время. Бои кончились, установилась тишина. Но в ушах все еще слышится грохот канонады, треск пулеметов и автоматов, вой падающих бомб. Война, вернее, ее эхо до сих пор еще звучит в моем сознании.

Мне в жизни повезло. Я чудом остался жив в блокадном Ленинграде, прошел дорогами Великой Отечественной войны, дважды был ранен, но оставался в строю со своим взводом до победы. И я живу той необычной, сложной, суровой прошлой жизнью, памятуя, что жизнь прожита не зря.

Но неумолим бег времени. На смену моему поколению пришло уже несколько новых. Выросли сыновья, взрослые внуки. Это неизбежный процесс. Время все дальше отодвигает события Великой Отечественной войны. Но человеческая память – это великое счастье. Прошло почти шестьдесят лет, нам, очевидцам и участникам тех страшных событий, под восемьдесят. Хочется сохранить память о героическом подвиге старшего поколения. Время никогда не сможет стереть из нашей памяти величие всенародного подвига.

У нас, фронтовиков, спрашивают о самом памятном дне войны. Их было немало – суровых, тревожных, горьких и радостных, потребовавших величайшего напряжения сил, воли, мужества. Но все же думаю, что все советские люди, каждый через свою „высоту“ стремился к одному заветному дню – Дню Победы.

Я хорошо помню этот день, отмеченный великой радостью победы и светлой печалью о погибших. Мы испытывали необыкновенное счастье, хотя оно досталось нам очень дорогой ценой. Об этом никогда нельзя забывать. Стоило родиться, стоило пройти через все испытания, преодолеть все трудности, чтобы дожить до светлого счастливого часа  победы.

60 лет назад окончилась Великая Отечественная война. 9 Мая, в День Победы, мы обращаем свои мысли к Родине, ко всем, кто выстоял в тяжкую годину военных испытаний – фронтовикам и партизанам, труженикам тыла, ко всем, кто позже приумножал славу военных лет. Я не обделен вниманием и наградами. Да, этот счастливый финал искупил все тяготы нашего прошлого: войну и разруху, революционные потрясения и личные беды, гонения, тюрьмы, голод. Все это было на нашем прекрасном пути – пути патриотов.

Экипаж не вернулся из боя

Это случилось в 1996 году. На леднике Кюкюртлю у западного подножия горы Эльбрус группа московских альпинистов случайно наткнулась на обломки разбившегося бомбардировщика ДБ-3 времен минувшей войны. Многие фрагменты самолета провалились в глубокие расщелины, и без специального снаряжения достать их было невозможно. Через год поисковая группа снова вернулась на это место. Останки трех советских летчиков были извлечены из ледовых трещин и временно захоронены неподалеку в братской могиле.

По частично сохранившимся документам было установлено, что в самолете находился экипаж командира 1-й авиаэскадрильи дальних бомбардировщиков 6-го авиаполка 132-й БАД 5-й Воздушной армии старшего лейтенанта Александра Васильевича Иванова, не вернувшийся с боевого задания в ночь на 31 декабря 1942 года и числившийся пропавшим без вести.

Пропавший экипаж

В результате поисковых работ на месте падения самолета и огромной работы с  архивными документами были выяснены подробности славного боевого пути 23-летнего советского летчика А.В. Иванова, к тому времени уже награжденного двумя орденами Красного Знамени, а незадолго до гибели представленного к званию Героя Советского Союза. Вместе А.В. Ивановым разбились штурман капитан Иван Иванович Машков и стрелок-радист старшина Петр Андреевич Тюнин.

Среди альпинистов, обнаруживших пропавший самолет, был полковник Российской Армии Юрий Борисович Желноваков, который возглавил поиски родственников и однополчан погибшего экипажа ДБ-3. По его инициативе 14 июня 1998 года останки летчиков были с воинскими почестями преданы земле в центре города Тырныауз в Кабардино-Балкарии. В тот же день был торжественно открыт мемориальный памятник героическому экипажу. А у подножия Эльбруса на месте гибели самолета альпинисты установили памятный обелиск.

 Долгое время в Министерстве обороны России отказывались рассматривать найденные в архивах того же ведомства наградные документы, представленные на старшего лейтенанта Иванова А.В., ссылаясь на существующие законы и „сроки давности“. Но Ю.Б. Желноваков продолжил кропотливые поиски. Неутомимый энтузиаст получил широкую поддержку у общественных и ветеранских организаций, провел цикл передач и публикаций в центральных средствах массовой информации. Это содействовало положительному и справедливому решению высших органов власти.

Рассмотрев представленные документы, в 1998 году Министерство обороны России сделало редкое исключение и вышло с ходатайством о присвоении звания Героя Российской Федерации (посмертно) старшему лейтенанту Иванову А.В. „за проявленную доблесть, мужество и героизм в борьбе с фашистской Германией в годы Великой Отечественной войны“. 12 декабря 1998 года представление к высшей награде было утверждено Указом Президента России за №1578.

Осуществленная мечта

Александр Васильевич Иванов родился 9 июня 1919 года в деревне Клуколово (бывшего Оредежского, теперь Лужского района Ленинградской области) в многодетной крестьянской семье. В 1936 году по специальному набору юный комсомолец, как и многие юноши, мечтавший стал летчиком, попал в ряды Красной Армии, став курсантом Энгельсского военного авиационного училища в Саратовской области.

В архивных документах имеется выписка из приказа по училищу, датированного мартом 1940 года, в котором „… за высокие показатели в учебно-боевой и политической подготовке и воинскую дисциплину“ курсанту Иванову А.В. объявлена благодарность и выдана премия 300 рублей „как окончившему училище по 1-му разряду“.

– Мы гордились своим братом, – вспоминает младшая сестра летчика Зинаида Васильевна Сырцова, проживающая сейчас в Санкт-Петербурге. – Бывало, приезжал Саша домой на побывку, когда еще служил курсантом, и всегда привозил нам какие-то подарки. Он был красивый, стройный и очень дисциплинированный. А во время войны писем от него мы не получали, только в 1943 году пришла похоронка с извещением о том, что мой брат „погиб при выполнении боевого задания. Место захоронения неизвестно“. Мама так и умерла, не узнав, где и как погиб её Сашенька. По приглашению властей Кабардино-Балкарии я принимала участие в торжественном захоронении экипажа ДБ-3 и привезла на мамину могилку землицы с братского захоронения, в котором обрел вечный покой мой брат и весь его экипаж…

Кадровую военную служба Александр Иванов начал в должности младшего летчика 12-го полка дальних бомбардировщиков в Закавказском военном округе. Там же он встретил начало войны, сделав первый боевой вылет 7 декабря 1941 года. Тяжёлый и неуклюжий бомбардировщик ДБ-3 нередко становился легкой добычей немецких скоростных истребителей, поэтому „средней продолжительностью жизни“ такой машины считалось 9-12 вылетов, а экипажи „дэбэшек“ прозвали „смертниками“. Но именно на таких дальних бомбардировщиках ночью 8 августа 1941 года был произведен первый воздушный налёт на Берлин. После этой дерзкой атаки немцы стали применять в своих городах светомаскировку.

Летчик от Бога

 В ходе ожесточенных воздушных боёв молодой летчик Александр Иванов опровергал несчастливую „статистику“ бомбардировщиков ДБ-3. 3 января 1942 года, несмотря на плотный зенитный обстрел, он успешно атаковал скопление моторизованной техники противника в районе Старого Крыма, уничтожив роту врага и десяток автомашин. В этом бою его самолет получил 22 пробоины, а сам летчик был ранен в ногу. Потом в течение того же месяца были и другие успешные бомбовые удары: десятки уничтоженных железнодорожных вагонов, танков, орудий и автомобилей, сотни убитых фашистов. А 31 января того же года, после точной бомбардировки скопления противника в районе местечка Дальние Камыши, у его самолета оказался поврежденным правый двигатель. Молодому летчику удалось благополучно посадить самолет на Керченском аэродроме, затем быстро отремонтировать мотор и вернуться на свой базовый аэродром для выполнения следующего задания. После этого боевого эпизода появился первый наградной лист с формулировкой: „За проявленный героизм, мужество и отвагу в борьбе против немецких фашистов т. Иванов достоин правительственной награды – ордена „Красное Знамя“.

 Через пять месяцев командир авиаполка подготовил на Александра Иванова второй наградной лист с перечнем более двух десятков успешных бомбовых ударов его ДБ-3 по железнодорожным узлам, водным переправам, складам боеприпасов, живой силе и технике противника. Был подробно описан факт умелого воздушного боя против двух вражеских истребителей, в котором один из них был сбит, а другой обратился в бегство. Приводились многочисленные примеры мастерского пилотирования в сложных метеоусловиях. Александр получил второй орден Красного Знамени. Для первых месяцев войны это был редкий случай.

 Прошло менее полугода, как появился третий наградной лист, датированный 11 ноября 1942 года. На этот раз командира звена 6-го ДБАП старшего лейтенанта, члена РКП(б) Иванова Александра Васильевича представляли к званию Героя Советского Союза. Вот лишь некоторые фрагменты этого документа: „Проявляя образец мужества и героизма, тов. Иванов воодушевлял личный состав своего звена и весь личный состав авиационного полка. Не считаясь с трудностями и опасностью боевой воздушной обстановки, смело применяя своё умение, искусно водит боевой самолет в любых метеоусловиях, днём и ночью. Овладев искусством боя, тов. Иванов лично произвел 134 боевых вылета, из них 98 вылетов ночью, с успешным выполнением боевых и специальных заданий командования“.

За скупыми стандартными фразами наградного листа сегодня невозможно ощутить весь трагизм и нечеловеческое напряжение первых, самых тяжелых месяцев той кровопролитной войны.  Только вдумайтесь: 98 ночных вылетов! Без приборов ночного видения, радиолокаторов и другого вспомогательного навигационного оборудования в сложных метеоусловиях. Это подлинное высшее мастерство лётного искусства, помноженное на незаурядные способности талантливого молодого лётчика. Нередко ему приходилось делать по 2-3 вылета за ночь. Для сравнения приведу один факт. В американской армии, участвовавшей во Второй мировой войне, существовало незыблемое правило: после 20 боевых вылетов летчика отправляли на отдых в США, так как считали эту нагрузку пределом психических и физических возможностей человека. А Александр Иванов совершил 134 боевых вылета. У этого человека с самой распространенной русской фамилией был воистину настоящий русский характер.

  О его превосходных командирских качествах можно судить только по одной записи из последнего наградного листа: „За весь период боевых действий (война  шла уже почти полтора года – В.С.) звено Иванова произвело 316 боевых вылетов, не имея боевых и небоевых потерь самолетов и личного состава“. На двух листах наградного документа убористым шрифтом приводились многочисленные боевые успехи экипажа отважного летчика на Севастопольском участке фронта: меткие бомбовые удары по вражеским аэродромах под шквальным огнем зениток и лучами прожекторов, внезапные ночные налеты на укрепленные немецкие рубежи, уничтожение важнейших водных переправ и железнодорожных узлов. И как закономерный итог вывод: „Тов. Иванов достоин высшей правительственной награды – звания Героя Советского Союза“.

 Но всего лишь через десять дней на уже подписанном командиром 6-го авиаполка майором Лукиным наградном документе вдруг появилась сделанная им же от руки странная резолюция: „Наградной лист временно задержать. Ст. лейтенант Иванов за последнее время опозорил себя и проявил недисциплинированность <…> потерял требовательность к себе и подчиненным“. Запись произведена 21 ноября 1942 года. Это весьма важная деталь. Особенно обратите внимание на  последнюю фразу о „потере требовательности“.

Сегодня трудно определенно судить об истинных причинах такой резкой перемены мнения командира авиаполка о высококлассном летчике и, уверяю, хорошем командире. Ведь даже после случившегося „проступка“ Александра не только не отстранили от должности командира звена, но и назначили командиром авиационной эскадрильи. Подтверждающая это запись есть в его личном листке прохождения службы в РККА. После неё следует последняя, лаконичная и страшная пометка: „Погиб при выполнении боевого задания 30 декабря 1942 года“. По всей видимости, временная задержка наградного листа стала для классного летчика Иванова роковой. Ведь психологические возможности даже очень сильной личности не безграничны. Парню исполнилось всего 23 года, а после окончания летного училища прошло только около двух лет.

Последний боевой вылет

Фашистские полчища рвались в Закавказье, не считаясь с огромными потерями и серьезными провалами, да и зима в этих южных краях не самое лучшее время для полетов. Почти ежедневно стояла сплошная густая облачность с промозглыми дождями и мокрым снегом, но ситуация не позволяла медлить. Дальние бомбардировщики уходили на рискованные боевые задания и днем и ночью.

Накануне разведка сообщила об огромном скоплении вражеской техники и живой силы на крупном железнодорожном узле города Сальска. Немцы готовились к решающему броску на черноморское побережье в районе города Туапсе. Командование фронта приняло решение уничтожить скопление вражеских сил, однако погода не позволяла осуществить такое нападение: шли проливные дожди без всякой надежды на улучшение метеоусловий. Но ситуация на фронте требовала незамедлительных действий, поэтому на столь опасное и ответственное задание решили послать самые лучшие экипажи трех бомбардировщиков ДБ-3, среди которых оказался и самолет старшего лейтенанта Иванова.

…Поздним вечером 30 декабря 1942 года, нагруженные „под завязку“ бомбардировщики тяжело поднялись с военного аэродрома Кутаиси в черное промозглое небо и скрылись за облаками. Через некоторое время выяснилось, что два из трех самолетов сбились с заданного курса. Но экипаж старшего лейтенанта Иванова упрямо шел к заданной цели. Последняя радиограмма, поступившая с борта самолета, сообщала об успешном выполнении боевого задания и о возвращении на аэродром базирования, о каких-либо повреждениях или неисправностях техники в ней не упоминалось. Но в заданное время бомбардировщик  не вернулся на свою родную базу.

На следующий день, в канун нового 1943 года, разведка подтвердила огромный ущерб, нанесенный врагу точным  и мощным бомбовым ударом экипажа „опального“ старшего лейтенанта Иванова. Разрушения оказались настолько ощутимыми, что наступление вражеских сил на какое-то время захлебнулось. Но жестокая и кровопролитная война продолжалась без передышки, поэтому пропавший самолет искать было просто некогда, а потом о нём и вовсе забыли.

Спустя 56 лет, исследуя обломки бомбардировщика, обнаруженного под Эльбрусом, специалисты установили, что самолет разбился, ударившись на полной скорости в горную гряду. По всей вероятности, трагедия произошла из-за очень плохой видимости.

Герои останутся с нами

9 июня 1999 года, в день 80-летнего юбилея военного летчика, Героя Российской Федерации (посмертно), старшего лейтенанта Александра Васильевича Иванова состоялась торжественная передача его Звезды Героя на вечное хранение в экспозицию всемирно известного музея Военно-воздушных сил в подмосковном городке Монино. В присутствии родственников и представителей военной общественности были отданы самые высокие почести подвигу доселе безвестного храброго сокола нашей Родины. Не были забыты и боевые соратники командира ДБ-3.

 Именем штурмана, кавалера ордена Красного Знамени, капитана Машкова Ивана Ивановича назван горный перевал близ того места, где погиб отважный экипаж. Имя кавалера ордена Красной Звезды, стрелка-радиста, старшины Петра Андреевича Тюнина присвоено одной из средних школ его родного города Мурома Нижегородской области. Безусловно, будет увековечена и память уроженца Лужского района, Героя России, старшего лейтенанта Александра Васильевича Иванова.

Именно в этом заключается священный долг каждого из нас. Война не заканчивается до тех пор, пока не похоронен её последний солдат.

Виктор Сеуткин

Людмила Сосницкая                                                                       

Память сердца

Посвящается малолетним узникам

фашистских концлагерей

Война пришла, нам детство оборвала,

Игрушки растоптала сапогом,

Подобно огнедышащему валу,

Нас обжигала на пути своем.

 

Глаза войны убийственно глядели

Сквозь едкий дым, сквозь грохот и печаль,

Пожарищ рыжеватые кудели

Стремились ввысь, в оранжевую даль.

 

Мы, дети, крепко узелки сжимали,

С тоской глядели на горящий дом…

Что будет с нами, мы еще не знали,

Не знали мы, куда, зачем идем…

 

А впереди быладорога в пропасть,

Детей по ней везли в концлагеря,

И душу жгла и ранила жестокость,

Окрасилась в кровавый цвет заря.

 

О, сколько нас, детей больших и малых,

Окажется в стенах концлагерей.

О, сколько слез в глазах потухших, впалых,

Отмеченных печатями смертей.

 

И не заставить замолчать нам память,

Как не заставить литься речку вспять.

О, что еще так сердце может ранить?

Не дай нам Бог все пережить опять.

Наш низкий поклон

В бегущих вереницею годах

Я вой сирен как будто слышу,

В усталых, повидавших жизньглазах

Не немощь, а геройство вижу.

 

Я вижу тот блокадный Ленинград,

Что героически сражался,

И где отец твой, мать иль старший брат

Со смертью каждый час встречался.

 

Колючий ветер обжигал лицо,

И днем и ночью – все бомбежки!

И не разжать блокадное кольцо,

И не ослабить хоть немножко.

 

Как вы сумели выжить, победить

И разорвать кольцо блокады?

О, как, скажите, вас благодарить,

Защитники страны, солдаты!

Валерий Ухов

Российский солдат

Земля раны травой залатала,

И заросший блиндаж не узнать,

В этотгод еще меньше тех стало,

Кто за нас уходил воевать.

Он мальчишкой упал под Одессой,

Встал у моря в граните седом.

Ох, как тяжко девчонка-невеста

Горевала о парне своем!

Твой отец не дошел до Победы –

У рейхстага сраженный упал,

Эй, ребята! Равняйтесь на дедов,

На отцов – не сразил их металл!

Победили на суше и на море

И со славой вернулись назад,

Кто живым, кто в граните, кто в мраморе –

Вот каков он, российский солдат!

Осколок

Он солдата был должен убить!

Но береза собой заслонила.

И солдат не упал…

Может быть,

Невредимым дошел

до Берлина!

Этот ржавый и рваный металл –

Он таил в себе страшную силу.

Не в солдата – в березу попал…

Но береза ведь – тоже Россия!

БорисГиблиян

Лужский рубеж

Я стою на Лужском рубеже,

Не горят леса, не слышно взрывов,

И плывет над полем тишина,

И река прозрачная застыла,

И петляя, мчит за горизонт

Серое шоссе широкой лентой.

Поседел от снега старый дот

Рядом с обновленным монументом.

А на нем сверкают имена,

Вписанные бесконечной болью,

Росчерк здесь оставила война,

Камень пропитав солдатской кровью.

В его теле горькие следы –

Рваные осколочные раны,

И в душе от страшной той беды

Время не залечивает раны…

 

Каждый год, когда идет весна

И деревья в новом одеянье,

Старики наденут ордена

И стоят задумчиво в молчанье.

И скупая по-мужски слеза

Падает на землю у окопа,

И туманит память им глаза,

И опять встает из пепла рота.

Визг осколков, черные кресты,

Кровь и грязь, последние патроны  –

В сердце этот бой навек застыл,

А в ушах проклятия и стоны.

Тяжко было выжить в том году!

В том году жестоком сорок первом

Здесь земля горела, как в аду,

И звенели на пределе нервы…

 

И хотя к былому нет возврата,

Обелиски на земле стоят.

Нет, нельзя забыть нам то, что свято,

То, что отстоял в боях солдат,

Тот солдат, кто падал в топь болота,

Грудью амбразуру закрывал,

Тот, кто здесь, на Лангиной у дота,

Зубы сжав, атаки отбивал.

Чтят лужане свято это место

Свадебный эскорт сюда спешит,

Вышли люди молча, и невеста

Розы положила на гранит.

Ветеран седой стоял в сторонке,

Благодарно ей кивнул вослед.

Что он вспомнил, глядя на девчонку?

Ведь прошло уже так много лет…

Владимир Егоров

*   *   *

Куда ни глянешь в этот час –

Сплошная седина.

И в майских солнечных лучах

Сверкают ордена.

Здесь ветераны собрались

Отметить праздник свой.

Когда-то все они дрались

С фашистскою ордой.

Уносит память их назад,

В душе опять война.

Её не смог забыть солдат –

Досталось им сполна.

Им наливает старшина

Окопные сто грамм,

И каждый пьет стакан до дна

Под громкое „ура!“

За тех, кто выжил под огнем,

За тех, кто не пришел,

За тех, кто позже мирным днем

Покой себе нашел.

В один из майских ясных дней

Закончилась война.

Напоминают нам о нем

Вот эти ордена.

Содержание

У Вечного огня памяти.................................................6

Т.Обухова. Подвиг защитников Луги..........................8

А.Лосев. Под игом..........................................................18

Н.А.Павлючук. Это было так........................................27

И.П.Антонов. „У каждого солдата мать была“........68

                          Была ли молодость у нас...................69

А.Лосев. Они служили в разведке..............................71

А.А.Матюнин. Сорок пять дней...................................86

                          Февраль 1944 года..............................87

                          „На праздник в Лугу…“....................... 88

В.А.Киселев. Напоминает мне награда...................89

А.Лосев. Они были первыми.......................................90

                Пятнадцатилетний партизан......................101

                Юность учителя..............................................109

Л. Гребенюк. Музы не молчали..................................122

„Приходите в отряд, дадим по паре гранат!“..........125

Е.Александров. Проклятая память...........................134

                „Ах, дети!.. Сколько на планете…“.............134

                „И какой философ из ребенка?..“..............135

                „Через годы смутно вспоминаю…“............135

                „За колючкой концентрационных…“.........136

                „Война во мне оставила свой след…“......137

                „Я не из тех, кто и слышать не хочет…“....137

                „Послевоенное, подвальное…“.................138

Н.А.Ковалева. Воспоминания о военном детстве....139

               „О мое безотцовское детство!“.....................142

               „Да, в город наш опять пришла весна…“...143

Е.И.Шильевская. Мы верили в победу.......................144

А.Лосев. „Луга – моя судьба“.........................................152

М.Г.Полячков. Битва за Берлин...................................155

В.А.Сеуткин. Экипаж не вернулся из боя..................170

Л.Сосницкая. Память сердца....................................... 180

                        Наш низкий поклон...................................181

В.Ухов. Русский солдат....................................................182

              Осколок................................................................ 183

Б. Гиблиян. Лужский рубеж.......................................... 184

В.Егоров. „Куда ни глянешь в этот час…“................. 186

Технический редакторВ.А.Погодин

Набор В.В.Акулинич

КорректорЛ.И.Гребенюк

Отпечатано в МОУ "Компьютерный центр"

Я помолюсь, чтоб не было войны,

Хоть воевать уже мне не придется,

Придется парню, что с девчонками смеется.

Я помолюсь, чтоб не было войны.

 

Я попрошу, война чтоб обошла

Все города, деревни, все селенья,

Да что там – все земное населенье,

Я попрошу, война чтоб обошла.

 

Господь, всех жаждущих войны останови,

Всех, кто готовит нам ракеты, мины,

Ты вставь мозги им, заменив мякину.

Господь, всех жаждущих войны останови!

 

И не устану я тебя благодарить,

Да что там я, ведь я один из многих,

Не допусти смертей, калек убогих!

И не устану я тебя благодарить.

Алексей Аимин

Дата редактирования: 19-11-2010 в 10:27